— Но это в любом случае невозможно! — воскликнула пожилая дама. — Если свидетели и найдутся, то семья или клан насильника будут угрожать им смертью.

Нелофар, которой еще не было и двадцати, уже два года ожидала в тюрьме пересмотра своего дела. Она забеременела после того, как ее изнасиловал собственный дядя. В тюрьме у нее приняли роды, но она так и не знала, что случилось с ребенком. Скорее всего, его сразу убили.

Детоубийство здесь широко распространено.

Когда мне было двенадцать, мама усадила меня на колени и рассказала, что иногда люди убивают маленьких девочек, потому что они не приносят доходов и обходятся семьям дорого: их нужно выдать замуж с приданым. Я была в ужасе.

— Но мы тебя оставили, Азия, — добавила мама.

Слушая истории других заключенных, я понимала, что не одинока в своих страданиях. Здесь все с первого же дня знали о том, что я — христианка, которую обвиняют в богохульстве. Некоторые мусульманки смотрели на меня косо, но оставляли в покое. Они не могли бы навредить мне в маленьком дворике для прогулок под пристальными взглядами охранников. Чаще всего я просто слушала чужие истории, стараясь не вмешиваться. Ведь именно после разговора с мусульманками я попала сюда — и, возможно, останусь тут навсегда, если меня не убьют. Бог знает, в чем еще меня могут обвинить…

Что должны отвечать — что могут ответить — христиане, когда их спрашивают, верят ли они в Аллаха и пророка Мухаммеда? Меня воспитали в вере в Иисуса Христа, Деву Марию и Святую Троицу. Я уважаю ислам, но что я могу ответить на такой вопрос? Если я скажу «нет», то это сочтут богохульством. Если «да» — я предам свою веру, как апостол Петр, который трижды отрекся от Христа. Раньше я не задумывалась об этом…

Я не виделась с теми женщинами с января и понятия не имела, состоялся ли суд над Нелофар, осталась ли она в тюрьме или вышла на свободу. Мы с ними больше не жили в соседних камерах, меня полностью отрезали не только от мира, но и от жизни внутри тюрьмы. В моей тесной каморке без окон я больше не видела и не слышала, что происходит снаружи.

Ашик не говорил мне всего, чтобы защитить меня, дать мне сил и дальше верить в то, что однажды я выйду из тюрьмы, а Зенобия сообщала о том, что было связано с моей историей, которая после вынесения смертного приговора стала делом государственной важности. Она рассказала мне о многочисленных демонстрациях в Лахоре, Карачи и Исламабаде. Страшно представить себе, как тысячи людей вышли на улицы, крича во весь голос о том, что я должна умереть — я, бедная ничего не значащая женщина. Поневоле я стала символом закона о богохульстве. И все эти толпы требовали моей смерти, выражая таким образом поддержку этому закону, который после смерти губернатора, казалось, стал неприкасаемым. По словам Зенобии, демонстрации были организованы Джамаат-е-Ислами, старейшей исламистской партией Пакистана, которая существует с 1947 года — с того момента, как Пакистан обрел независимость. Я знаю не слишком много, и все же слышала об этой партии, потому что она возникла в нашей провинции, в Пенджабе. Как-то раз трое молодых парней из Джамаат-е-Ислами пришли к нам в деревню в поисках сподвижников. Ашик встретился с ними в мастерской. Опасаясь проблем, он спокойно выслушал их, стараясь не выдать то, что он — христианин. К счастью, товарищи Ашика не выдали его. В тот день, вернувшись домой поздно, муж рассказал мне обо всем. Цель этих парней была предельно ясна: Джамаат-е-Ислами боролась за то, чтобы правительство строго следовало букве закона шариата[7]. Они сказали тогда Ашику и его товарищам, что выступают против Запада, против общества, основанного на деньгах, и хотят ограничить свободу личности, чтобы люди стали хорошими мусульманами. По словам Зенобии, 50 тысяч сторонников этой партии в Карачи и 40 тысяч в Лахоре размахивали моими фото с петлей на шее и выражали горячую поддержку закону, требующему смертной казни за оскорбление ислама. Ашик никогда не рассказывал мне об этих демонстрациях, которые проводили с ноября прошлого года, после объявления приговора. Зенобия же говорила всю правду, какой бы горькой она ни была. Я знала, что тюремщица делала это из лучших побуждений, сочувствуя мне всем сердцем.

Хотя снаружи происходили тревожные события, это не удручало меня, скорее наоборот, укрепляло мой дух, не позволяя сдаться и умереть.

В тот день я проснулась очень рано. У меня было не так уж много ориентиров, и все же я знала, что еще нет и семи, ведь именно в это время охранник приносил мне кувшин с водой, чтобы я заварила себе чай. Готовила я себе тоже сама, чтобы избежать отравления. Мне приносили сырые продукты, и я варила их в своем единственном котелке.

Я была очень рада тому, что скоро увижусь с Зенобией и смогу посмотреть ей в глаза, не боясь, что это сочтут дерзостью или провокацией. Наконец-то я расслаблю лицо, разомну щеки, попробую убедиться, что мышцы лица еще в состоянии изобразить улыбку. Наверное, для того, кто не знает, в каких условиях я живу, это может показаться наивным, и все же этого достаточно, чтобы озарить мой день.

Ожидая Зенобию, которая должна была вскоре прийти, я произнесла несколько слов, проверяя, слышен ли еще мой голос.

В прошлый вторник Ашик не приходил, поэтому у меня не было практики уже больше десяти дней. В карцере я пользовалась связками так редко, что иногда боялась, как бы голос не исчез совсем. Я сильно исхудала, чувствовала себя неважно, мышцы плохо слушались, реакции замедлились, и я часто задумывалась о том, смогу ли я снова работать — особенно собирать урожай, ведь это большая нагрузка на спину. Я чувствовала себя столетней старухой, которая, если и выйдет на свободу, больше не сможет жить как прежде.

Чтобы разогреть связки, я стала читать вслух одну из тех молитв, которым меня научила любимая бабушка:

Отче наш, благодарю Тебя за то, что защитил меня этой ночью. Спасибо за новый день и за здоровье, которое Ты мне дал. Господи, да пребудешь с моей семьей весь день во время работы, трапезы и отдыха. Преисполни своей любовью нас и всех вокруг. Аминь.

Я обрадовалась, убедившись, что с голосом все в порядке. Все хорошо, я смогу поговорить немного с Зенобией.

И вот послышались ее осторожные шаги — единственные, которые я узнавала сразу.

Зенобия повернула ключ аккуратно, как будто не хотела обеспокоить меня. Уже одно это было очень любезно с ее стороны. Она вошла и закрыла за собой дверь. Я поприветствовала ее своей самой теплой улыбкой, которая тут же исчезла, как только я увидела мрачное лицо Зенобии, будто на нее свалились все горести мира. Похоже, Случилось что-то ужасное. Мне казалось, мое сердце не перенесет еще одной плохой новости. Зенобия молча поставила кувшин на пол, еще мокрый от дождя, который прошел три дня назад.

— Что стряслось, Зенобия?

Она была совершенно подавлена… Немного помедлив, она все же сказала едва слышно:

— Шабаз Батти мертв. Его убили три дня назад.

В тот момент мне показалось, что кто-то стиснул мое сердце изнутри. Я застыла от ужаса, ноги подкосились и я упала на койку, тяжело дыша. Стены тюрьмы будто обрушились и погребли меня.

— Отряд из трех или четырех человек изрешетил его двадцатью девятью пулями. Министр погиб посреди бела дня, в своей собственной машине, в Исламабаде. Талибы бросили свои листовки в лужу его крови.

Я не могла поверить в то, что случилось. Калил рассказал бы мне об этом, он никак не мог упустить такую возможность причинить мне боль. Почему же он промолчал, если все уже было известно?

— Зенобия, скажи мне, что это неправда!

Она разрыдалась.

В тот день мы плакали с ней вместе. Потом она быстро ушла, опасаясь, что кто-нибудь заметит наше горе.

Я снова осталась одна в своей клетке, сломленная, уничтоженная невероятной жестокостью людей. Слезы иссякли, голова раскалывалась, а я все никак не могла поверить в то, что произошло. Слишком много поворотов судьбы, страданий и смертей для одной женщины. До этой жуткой истории моя жизнь текла так размеренно, спокойно, предсказуемо…