Итак, в тот день на вахту должна была заступить Зенобия, чтобы присматривать потом за мной все выходные. В моей камере нет окон, я уже три месяца не видела солнца. После убийства губернатора меня перевели в карцер, и теперь я живу в полной изоляции в левом крыле здания тюрьмы. К счастью, Зенобия приносит мне утешение, освещая немного мою беспросветную жизнь.

С тех пор как меня изолировали, я не могла покидать камеру и никто не имел права заходить ко мне, чтобы убраться. Я должна была сама заботиться о себе. Но как? Мне не выдавали никаких чистящих средств. В этой крошечной, размером примерно три на два метра, камере рядом с кроватью располагалось то, что Калил со смехом называет «уборной». На самом деле это кусок водопроводной трубы, приделанный к стене, и дыра в полу. Эта дыра была не слишком глубокая, она никуда не вела, и мне нечем было прикрыть свои испражнения. Никто не может жить в таких условиях, даже я, простая деревенская женщина. Этот запах и вид были совершенно невыносимы. Каждый день я старалась найти в себе силы, чтобы удержаться, сохранить хотя бы немного человеческого достоинства. И в этом Зенобия очень помогала мне. Когда она заступала на вахту, то давала мне маленькую лопатку и полиэтиленовые пакеты, чтобы я убрала все нечистоты. Если бы не она, я бы жила в выгребной яме.

В женской тюрьме не выдают униформу. Я должна была носить собственные вещи и сама стирать их. Но в моей крошечной камере без окон и вентилятора высушить одежду не так уж просто. Единственное место, где можно ее развесить — это кровать, но посидеть я могла тоже только там, если не хотела испачкаться на грязном полу. Поэтому днем, хорошенько отжав тунику, я аккуратно раскладывала ее на кровати, оставляя немного места, чтобы присесть.

А ночью я спала прямо поверх, потому что повесить ее было некуда. Но так как в камере обычно холодно и влажно, большую часть времени я носила мокрый салвар камиз, который высыхал прямо на мне. Это очень неприятно, и прошлой зимой я постоянно мерзла. Но к началу марта потеплело, и стало получше.

Я стала словно прокаженной. По словам Калила, всех, кто оказывал мне помощь или поддержку, тоже начинали считать богохульниками. По настоянию министра Шабаза Батти в моей новой камере было установлено круглосуточное видеонаблюдение. Каждый день я молилась за этого человека, у которого хватило храбрости и великодушия навестить меня несколько месяцев назад; который, как и обещал, заботился о моей семье и о моей безопасности, даже здесь, в тюрьме.

Когда 7 января меня перевели в эту камеру, еще более тесную, чем предыдущая, я все время смотрела на маленькую коробочку, прикрепленную к потолку, не понимая, зачем она нужна. Помню, через несколько дней на вахту заступила Зенобия, и я задала ей вопрос.

— Это камера наблюдения, — ответила она тихонько. — Благодаря ей ты будешь в безопасности здесь.

Ее ответ не слишком мне помог.

— Не понимаю. Я часто смотрю на эту штуку, но она даже не движется. Как же она сможет защитить меня? Это не похоже на оружие.

— Это камера, которая снимает тебя все время, — с улыбкой снова принялась объяснять Зенобия. — Провод соединяет ее с маленьким телевизором в комнате для охранников, и мы видим на экране все, что происходит в твоей камере.

— Ты хочешь сказать, что за мной все время наблюдают, даже когда я моюсь или…

Я не закончила фразу, но Зенобия поняла меня.

— Да, теперь у тебя больше нет личного пространства. Но если кто-то захочет тебя убить, он не сможет этого сделать, потому что все это увидят и будут знать, кто он такой.

— Теперь я понимаю… Неприятно, что за мной постоянно следят, но если это нужно для того, чтобы сохранить мне жизнь, то я согласна.

Позже адвокат рассказал мне о том, что многие заключенные, обвиненные в богохульстве, не доживают до суда — их убивают прямо в камере.

Постепенно я привыкла и перестала замечать камеру. Только думала иногда, работает ли она и наблюдают ли за мной охранники. С тех пор как я попала в тюрьму, мне так не хватает человеческого общения… Я ведь всегда была такой болтушкой, а теперь мне не с кем было перекинуться даже словом. Здесь я поняла, что для того, чтобы выжить, недостаточно сохранить физическое здоровье. Разговоры, отношения с людьми, пусть даже мимолетные — все это помогает не сойти с ума. Раньше я никогда не задумывалась об этом, но теперь стала замечать, что то, что казалось таким обыденным на свободе, приобрело здесь огромное значение. Я недооценивала все эти мелочи, которыми была наполнены мои дни. Пойти за мукой в деревенскую лавку, а потом испечь лепешек для мужа и детей… Теперь я так скучала по своей вольной жизни, которой меня лишили.

Еще я могу сказать, что тяжелее всего в изоляторе мне давалась полное безделье. Раньше я могла хотя бы прогуляться утром и после полудня, а теперь из соображений безопасности мне запрещено покидать камеру, я не вижусь ни с кем, кроме охранников. Когда меня выпускали на прогулку, я толком не общалась с другими заключенными, и все же могла увидеть другие лица, перекинуться с этими людьми парой слов, послушать их истории. Все это помогало мне отвлечься, а не смотреть весь день на серые потрескавшиеся стены.

Я часто думала о том, что стало с моими бывшими соседками по заключению. Всего нас было около сотни, и большинство из женщин отбывали срок за прелюбодеяние. Но на самом деле многие из них были изнасилованы. Но, хотя они были жертвами, их признали виновными. На прогулку нас выпускали группами человек по двадцать: тюремный двор довольно тесный. Вспоминаю юную Ясмину; ей было всего двадцать два. Как-то раз она плакала одна в уголке, и я подошла к ней.

— Что с тобой? Что-то случилось?

— Меня изнасиловали. Муж сестры обвинил меня в том, что я встречаюсь с членом другого клана. Когда слухи распространились, отец отказался выдавать меня и помог мне бежать, но глава клана схватил меня. Я была его пленницей целый год, и все это время он насиловал меня, а потом отпустил. Я родила от него ребенка и оказалась тут.

— А что стало с малышом?

— Не знаю, у меня забрали его сразу после родов. Я даже не знаю, девочка это или мальчик.

Пожилая женщина, сидевшая неподалеку, услышала это и сказала:

— Его наверняка убили, это же позор, незаконный ребенок.

— Меня приговорили к нескольким годам тюрьмы, — продолжала Ясмина. — Суд решил, что ребенок — доказательство зина, прелюбодеяния.

У себя в деревне я не раз слышала страшные истории о мести и изнасилованиях, поэтому я глубоко сочувствовала Ясмине.

— Не знаешь, насильник тоже сел в тюрьму?

Вместо нее ответила пожилая женщина с голубыми глазами и морщинистой кожей.

— В нашей стране насильников не судят. Их защищает закон.

Похоже, эта женщина знала много, и я стала расспрашивать ее.

— Это было в 1979 году. Вы еще слишком молоды, чтобы помнить правление диктатора Зия-уль-Хака. Он ввел «свод законов Худуд», согласно которому все женщины, вступавшие в связь вне брака, признавались преступницами. Наказанием за прелюбодеяние могло быть пожизненное заключение или побивание камнями. Шесть лет назад этот закон смягчили, девушек теперь не убивают, но по-прежнему бросают в тюрьму — как тебя, Ясмина.

К нам подошла женщина, лицо которой было скрыто черной паранджой.

— Я подала жалобу после того как меня жестоко изнасиловали двое мужчин, ворвавшихся в мою комнату, когда я спала. Они так сводили счеты с землевладельцем, с которым не могли поделить участок.

— Действительно, — сказала голубоглазая дама, — в нашей стране и особенно часто здесь, в Пенджабе, женщин используют для урегулирования конфликтов или как орудие в борьбе кланов: насилуют, жгут кислотой.

Я заметила, что охранники слушают нас, кидая в нашу сторону злобные взгляды. Им явно не нравились эти разговоры.

Женщина в парандже продолжила свою историю: ее приговорили к пяти годам тюрьмы, потому что она не смогла привести четырех свидетелей изнасилования, как того требует закон.