Как и предполагал Мэтт, помещение для свиданий отвечало телевизионным клише: жесткие стулья, стеклянная перегородка, отделяющая посетителей от их визави. Обстановка напомнила ему взорванную исповедальню, где торчали сиротливые остатки мебели, странно устоявшие после того, как стены, обеспечивавшие конфиденциальность, были снесены взрывом.

Слово, которое пришло ему на ум: «голое». Голое помещение. Скучающий, но зоркий охранник, вполне одетый, нисколько не противоречил этому определению.

Мэтт сел, куда ему указали, и стал ждать.

Через пару минут дверь позади перегородки отворилась. Вошел тот, ради кого он сюда явился — заключенный, одетый в оранжевый тюремный комбинезон.

Маленький и тощий, он выглядел почти мальчишкой в этом наряде, но ничего мальчишеского не было в выражении его лица, когда он увидел визитера: отвращение, мгновенно перешедшее в презрение. А Мэтт даже не был с ним знаком.

Чье-то презрение всегда заставляло Мэтта нервничать и внутренне сжиматься, как будто он сделал что-то плохое и забыл об этом. Соберись, — сказал он себе. Именно сейчас ты изо всех сил пытаешься сделать правильную вещь, только нужно понять, как начать разговор. Кто из них лгал? Озлобленный шантажист, заключенный в тюрьму, или благочестивый приходской священник?.. Во время своей яростной кампании по уничтожению прихода Девы Марии Гваделупской Бернс грозился, что выведет на чистую воду отца Фернандеса, как растлителя малолетних. Было ли это пустой угрозой, не имеющей под собой никакой почвы, или правдой, хотя и высказанной неприятным субъектом? Мэтт был единственным на земле человеком, кроме этих двоих, знавшим о шантаже. Отец Фернандес, разумеется, все отрицал, но ведь отрицание — стиль жизни для тех, кто подвержен нечестивым занятиям. В любом случае, сообщит ли Мэтт об обвинениях шантажиста в епархию, или нет, он может оказаться соучастником монстра. Или одного, или другого. Он должен выяснить правду — ради собственного спокойствия. Успех миссии зависел от того, сумеет ли он правильно провести беседу с сидящим перед ним преступником. Вообще-то, обычно Мэтт умел общаться с людьми, но все же он привык иметь дело с благонамеренными гражданами.

Питер Бернс был настолько неблагонамерен, насколько это можно было вообще представить. Он был нераскаявшийся убийца — причем, демонстративно нераскаявшийся.

— Ну-ну, — Бернс уселся напротив Мэтта на стул и взял трубку, — какая жертва со стороны такого святоши! Никто из прихода Божьей Матери Гваделупской меня не навестил, кроме тебя.

— Я не из прихода Девы Марии Гваделупской.

— Не держи меня за дурака, ладно? Ты точно ошивался там, я тебя видел. Что ты там забыл, если ты не из прихода?

— Сестра Стефания попросила меня помочь разобраться с непристойными звонками.

— А ты что у них, вместо автоответчика?

Мэтт не отреагировал на его выпад:

— Я работаю на телефоне доверия. Горячая линия.

— Вот тебе и монахиня. Напоролась на звонки с непристойностями и кинулась звонить в службу доверия жаловаться!

Мэтт не стал вдаваться в подробности и объяснять, что все было совсем не так.

— Вам эти звонки доставляли радость? — спросил он.

— Мне? Я забыл, что такое радость года эдак в четыре, церковь свидетельница.

— А как насчет кошек? Вам нравилось их мучить?

— Честно говоря, да, — Бернс откинулся на спинку стула. Его ноги со стуком уперлись в перегородку, и Мэтт чуть не подпрыгнул: единственные барьеры, на которые он мог полагаться в этом конкретном случае, были психологическими.

Бернс наблюдал за ним с широкой улыбкой — он откровенно издевался.

— Сказать по правде, я наслаждался всем, что я делал — с кошками, с монашками, со старой ведьмой в ее кошкином доме. Это было как разрешение на празднование Хэллоуина, прикинь? Очень раскрепощает.

— Я бы не сказал, — Мэтт выразительно окинул взглядом окружающий ландшафт.

Бернс пожал плечами:

— Пф!.. Как тебя зовут, кстати?

— Мэтт Девайн.

— Вау! — застывшая улыбка Бернса раскололась еще шире — он так и покатился от визгливого смеха. — Самое оно! Девайн! Типа, «преданный долгу»! Да еще и Матфей, в честь одного из четырех новозаветных гуру. Могу поспорить, что ты был прирожденным любимчиком всех учителей в какой-нибудь школе Святой Малярии Аллилуйской! Старая сестра Мария Малярия позвала — и ты побежал, как хороший мальчик, полоскать тряпку от мела и искать безобразника, который хулиганит по телефону. И что ты сделаешь? Вытряхнешь тряпку с мелом мне в лицо? Ой, боюсь, боюсь!.. Не затрудняйся — я горжусь тем, что я совершил. И ни один святоша не заставит меня в этом раскаяться. Так чего тебе тут надо, мистер Матфей Ди-и-ивайн?[9]

Мэтт не собирался вдаваться в дебаты по поводу своего имени.

— Меня не интересуют ни ваши звонки, ни ваши отношения с кошками.

Бернс снова изменил положение на стуле; он был непоседлив, как двенадцатилетний мальчишка:

— Ага. Кое-что покруче. Убийство. Что именно ты хочешь узнать о нем?

— А вы бы стали со мной откровенничать?

— Конечно. Мы же не в суде. Да, к тому же, я все равно долбанутый, ты что, не знал? Как законопослушный гражданин и верный прихожанин, опора церкви и правосудия, находясь в своем уме, мог убить милую старушку, которой он, к тому же, приходится внучатым племянником? Ничего из того, что я скажу, не может быть обращено против меня, потому что я через две секунды скажу что-нибудь другое, понял?

— Я пришел сюда не из-за мисс Тайлер.

Бернс разочарованно выпятил губы:

— А из-за чего тогда?

— Вы не только звонили в монастырь.

— Ах, да!.. Мое маленькое анонимное письмишко настоятелю! — Бернс подался к стеклу: — Тебя прислал отец Ра-а-фаэ-эль Фернандес? Могу поспорить, что он до сих пор потеет со страху. Обделался, небось, добрый пастырь, когда получил мое письмо?

— Меня сюда никто не присылал.

— Деловой ты, как я погляжу, Матфей. Тогда это вообще не твое собачье дело!

— Мое. И всех нас. Я тоже воспитывался как католик.

— Ах, бедненький! Могу поспорить, что ты был служкой в алтаре, так?

Кивок Мэтта выглядел напряженным даже для него самого.

— Да ладно, не парься, Матфей. Кто-то же должен получать дополнительные звездочки в аттестат зрелости и иметь над головой этот самый золотой ободочек.

Мэтт стиснул зубы. Он терпеть не мог свое имя даже в нормальном его виде. Архаичная же версия всегда заставляла его чувствовать себя как будто обвитым дохлой змеей. Похоже, Бернс не был таким уж чокнутым, вызвавшись защищать самого себя перед лицом правосудия: в зале суда он явно будет великолепен.

— Вы сами сотворили себе кумира, чтобы восстать против него, — Мэтт, наконец, пустил в ход собственное оружие: психотерапевтическую беседу. — Некоторые люди демонизируют свое прошлое и все, что их в нем окружало, а вы, наоборот, возвеличили его. Но я не тот образец совершенства, который вы сейчас придумываете, чтобы иметь возможность развенчать.

— Но ты зачем-то приперся сюда, так? Творишь доброе дело для кого-то? Тебя же это не касается, Девайн. С чего бы тебе утруждаться?

Мэтт решил попробовать откровенность:

— Послушайте. Я был воспитан в католичестве. Так же, как и у вас, у меня не было ни идеальных родителей, ни счастливой жизни. Так что у меня в прошлом тоже имелись свои проблемы. Я просто хочу знать правду. Про те ваши обвинения.

Бернс пристально изучал его лицо:

— Ты всю мою жалостную историю уже слышал. В офисе у мадам лейтенанта.

— Могу посочувствовать, — сказал Мэтт. — Вам с самого начала не повезло: внебрачный ребенок, переданный приемной семье, которая никогда не забывала напомнить ему о его «недостойном» происхождении. Я не говорю, что это правильно, но мы оба продукты не слишком просвещенного времени.

— Ты только себя послушай! «Продукты»! «Не слишком просвещенного»! Интеллект так и прет, мистер Телефонный Гуру. Ты уклонился от пули, которую я поймал зубами и выплюнул обратно — в морду миру. Могу поспорить, ты мне завидуешь!