Отпустив юношу устраиваться, Веласкес подошел к окну и взглянул на город. И тут ему пришли на ум слова из «Назидательных новелл» его любимого Сервантеса: «О столица! Столица! Ты делаешь своими баловнями наглых попрошаек и губишь людей скромных и достойных; ты на убой откармливаешь бесстыдных шутов и моришь голодом людей умных и застенчивых». Прав был великий дон Мигель, пример тому — этот севильский юноша, не окажись здесь дона Диего.

Уже увидев первые работы Бартоломео, дон Диего понял, что перед ним человек редкого таланта. Друзьям своим он сказал:

— Если только мои глаза не разучились видеть, я имею дело с художником, гений которого неоспорим. В будущем его слава затмит всех известных доселе испанских маэстро.

Ни к одному из своих учеников не относился Beласкес так заботливо. Оказав Мурильо покровительство, он каждый день уделял ему несколько часов. Благодаря маэстро юноша получил свободный доступ в прекрасные галереи Альказара, замок Буэн Ретиро, к собраниям картин в монастырях. Вскоре учитель вынужден был отметить: юноше нечему больше учиться у итальянцев. А Бартоломео продолжал копировать — Рубенса, Риберу, Ван — Дейка, самого Веласкеса.

Оставаясь подолгу в мастерской, Мурильо внимательно присматривался к полотнам учителя. Глаз художника отмечал малейшие изменения в технике. Маэстро любил писать маслом на полотне тонкого тканья. В ранних его работах розовато–коричневый грунт, краски густым слоем покрывают всю поверхность картины. Вот работы более поздние, в них грунт бело–розовый, а краски более текучие. Нет уже резких светотеней, объемность предмета маэстро передает посредством искусного контрастирования красок. Последние работы очень своеобразны: краски покрывают полотно тонким слоем, местами сквозь них просвечивает грунт. Святая мадонна! Как уверенно он владеет рисунком, кистью, красками!

Бартоломео ставил рядом несколько полотен, любовался ими, сравнивал. Вот умный и на редкость жестокий человек, его преосвещенство кардинал Борха; дальше маленький принц Балтазар Карлос в прелестном черном костюме. Как царственно красив этот мальчик! А кто же эта незнакомка?

Портрет стоял в дальнем углу, безнадежно заставленный холстами. Чтобы его отыскать, пришлось отодвинуть массу тяжелых рам. От кого прятал его маэстро — от других или от себя? В выражении глаз дамы было что–то такое, отчего у Мурильо запылали щеки. В душе он, двадцатипятилетний севильянец, был поэтом, а поэты и влюбленные находят красоту там, где равнодушные проходят, ничего не замечая. Но какими глазами смотрел на нее, живую, великий Веласкес, юноша не решался судить.

Портреты некоторых сановников приводили Мурильо в состояние буйного веселья. Неужели они, неповоротливые, толстые, напыщенные, не в состоянии понять, что маэстро в душе смеется над ними, над мишурой их обманчивого блеска? Кто–кто, а он знает им настоящую цену. Но чтобы понять это, очевидно, нужно было быть Мурильо или родиться несколькими столетиями позже. «Веласкес портретист необыкновенный, — рассуждал про себя юноша. — В сравнении с его полотнами фламандцы и итальянцы бледны. Как никто в мире, уловил он в природе ту жизненную суть, которая делает его полотна шедеврами. Господи! Научи меня быть похожим на него!»

Занятия Веласкеса с Мурильо пришлось неожиданно прервать: король опять отправлялся в непокоренную Каталонию и Арагон и брал с собой маэстро. Трудно только было определить в качестве кого — слуги или артиста.

Март 1644 года весь состоял из непогод. Ветер дул с жестокой настойчивостью. Походные кареты бросало на ухабистой дороге. Маэстро то и дело запахивался в плащ и кутался в теплый полог. Уют мадридской гостиной представлялся сейчас раем. В эту поездку вместо себя главным в доме и в мастерской Веласкес оставил своего юного друга Мурильо. Как справляется этот талантливый, красивый и по–женски нежный юноша с вечно бунтующей ученической братией? Хуан умел навести среди них порядок, но дела вынудили дона Диего послать его спешно в Кадис к графу Оливаресу.

В каталонском городе Фрага Филипп IV приказал сделать трехдневный привал. Лошади выбились из сил, а ветер не унимался. Даже в домах, где разместились путники, чувствовалось его холодное дыхание. Домик, в котором маэстро устроил себе мастерскую, только чем–то отдаленно напоминал человеческое жилье. Узкая, темная, сырая комната мало походила на место, где могли бы обитать музы. Утром в походную мастерскую заглянул король. Несмотря на все дорожные невзгоды, Филипп IV выглядел по–королевски. Походный костюм придавал фигуре короля особую значимость. Красный шерстяной плащ, шитый серебряной тесьмою, матовый шелк камзола и жемчужно–перламутровые кружева представляли прекрасное сочетание. В плохо освещенном помещении яркие краски звучали приглушенно. Веласкес глаз не мог отвести от фигуры короля.

— Ваше величество, — начал он, — у нас сейчас есть немного времени. Не согласитесь ли вы подарить из него несколько минут будущему?

Такая форма обращения смогла склонить даже Филиппа. Он сбросил с головы черную широкополую шляпу с большим алым страусовым пером и присел на раскладной походный стул. Художник взялся за кисть и под его рукой, словно на волшебном полотне, заискрились, задымились краски.

Король заметно постарел. Об этом говорили не только морщины быстро увядающей кожи, весь облик Филиппа свидетельствовал об усталости. У него изменился даже цвет волос. Некогда пушистые, с золотистым оттенком, они заметно потускнели и стали рыжими. Ничто не могло укрыться от зоркого взгляда маэстро!

Рука, виртуозно владевшая кистью, тем временем выполняла заданную ей мозгом работу.

Ничего не преувеличивая, создавая изображение, близкое к натуре, художник вносил в него ту частицу от своего поэтического «я», которая превращала картину в редкую по своей полноте характеристику. Цвета королевской одежды, пройдя через художественное восприятие маэстро, необычайно изменились. Красный смягчился до розовато–малинового, серебряные нити вышивок позаимствовали у стали настойчивую упругость.

Прекрасный портрет был создан художником менее чем за три дня. Это позволило окружающим говорить не только о гениальности маэстро, но и о новом, необыкновенном подъеме его творчества. Король Филипп, посмотрев полотно, приказал отослать портрет королеве. На следующий день был отдан приказ выступать.

Холодный весенний ветер сделал свое дело. Дон Диего заболел. Путь домой всегда короче дороги из дому. Лошади мчали во весь опор, Веласкес, еле удерживаясь на сиденье, думал о своих путях–дорогах. В последние годы многое изменилось в королевском дворце, да и в самом Мадриде. Обычная дорога из дома на Консепсьон Херонимо до королевского дворца вдруг пролегла через Каталонию и Арагон. Заученная тропка неожиданно стала тесной, и теперь, когда жизнь отсчитывала пятый десяток, ему захотелось пойти иною тропой. Старая, как мир, и вечно новая история.

Дон Диего еще лежал в постели, когда в Мадрид из Кадиса вернулся Хуан. Его рассказы о поездке в имение к графу Оливаресу походили на сказку.

Представьте себе скалу, что возвышается среди заколдованного океана. Она от подножья до вершины вся покрыта снежно–белыми домами, с башнями причудливых форм. Кадис словно застывший каприз из камня.

В окрестностях города, у широкого Гвадалквивира, лениво катящего свои воды в море, и построил герцог необыкновенный замок–дворец. Его архитектура выдержана в арабском стиле. Белые высокие стены прорезаны редкими окнами, а над всем строением целится в небо стройная дозорная башня с плоской кровлей. Вокруг замка сад, террасами опускающийся к самой реке. Внизу, в долине Гвадалквивира, сколько видит глаз, зеленеют пышные виноградники, серебрятся оливковые рощи.

Внутренние покои дворца не уступают королевским. Сколько разных сокровищ со всех стран света привез туда сеньор Гусман! Повсюду мрамор, скульптуры, люстры, картины и… неописуемое множество лестниц.

Вначале Оливарес решил порвать все сношения с миром. Он даже остановил все часы, не позабыв и солнечные, которые в его саду составляли громадную коллекцию.