Просыпался он еще раньше Клауса, делал у рас крытого окна гимнастику, потом умывался и при этом громко фыркал, разбрызгивая воду по всей комнате. Выходили они из дома вместе и шли пешком. Немец — потому что стройка располагалась всего в двух кварталах от Рудерштрассе, русский — видимо, оттого, что был стеснен в средствах.

Как то апрельским вечером Борис Рудых позвал фрау Штайнер и ее сына в столовую комнату, поставил на стол бутылку русской водки. Постоялец много говорил в тот вечер о каком-то «ледяном походе», о штурме города, названного в честь русской императрицы Екатерины, которая была, оказывается, немкой, о гибели в этот самый день, девятого апреля, ровно двадцать лет назад знаменитого русского генерала, о разрубленной красной шашкой щеке.

Клаус видел, как русский резко запрокидывает голову, будто закидывая содержимое рюмки внутрь себя. Может, это привычка, сохранившаяся с того времени, когда щека его еще не заросла и была дырявой? Клаус попробовал просто глотать, и горькая жидкость растеклась по губам, обжигая уголки рта. Рудых показал, как надо пить, вернее, заглатывать это пойло. Клаус попробовал повторить его выдох и движение головой. Оказывается, нельзя было позволять русской водке медленно течь во рту. Ее надо закладывать в глотку так же, как кинжал, как это делал герр Штарк — шпагоглотатель из Берлинского цирка. С первого раза получилось не очень здорово, водка зацепилась за язык, обожгла небо, но сделать еще одну попытку мать не разрешила.

Так впервые Клаус Штайнер познакомился с русскими и их знаменитым напитком. Водка в этот вечер еще долго не отпускала Клауса, даже в постели шептала ему какие-то русские слова и фамилии. Кубань, Терек, казаки, генерал Корнилов, красная сволочь… Но внутри себя Клаус чувствовал приятное тепло и неожиданно понял, почему Борис Рудых не замерз в этом «ледяном походе», за что он так любит русскую водку и почему теперь каждый девятый день апреля справляет праздник водки.

Неделю спустя русский постоялец съехал с их квартиры. Подметая комнату, фрау Штайнер обнаружила за прикроватной тумбочкой обрывки какого-то заявления, которое, видимо, писал и переписывал по-немецки Рудых.

— Truppenamt, — прочитал Клаус уцелевшее слово.

Старый рабочий Йозеф Мюллер, или просто дядя Йозеф, его учитель в кровельном деле, а также убежденный социал-демократ, сказал Клаусу, что Труппенамт — это Академия Генштаба Рейхсвера, которая действует в Германии в нарушение Версальского договора. Скорее всего, их русский постоялец поступил на курсы при этой самой Академии. И ничего тут нет удивительного, говорил дядя Йозеф, немцы учатся военному делу в Красной России, белые русские — в Германии, и плевали все на Версальский мир. Надо сказать, что разговор шел на крыше дома, и старый социал-демократ время от времени плевал вниз на будущую столицу Третьего Рейха.

Те самые чужие слова, которые произносил тогда за столом Борис Рудых, были теперь рядом. Кавказ, Кубань, Терек… Уже не только штабные, но и солдаты на передовой повторяли их в разговорах. Туда теперь лежал их путь, ради этих слов и была сформирована в Мюнхене Первая горно-пехотная дивизия.

Клаус нырнул и проплыл немного под водой, не открывая глаз. Какая-то речная трава царапнула лоб, и он вынырнул на поверхность. Взглянув на мир промытым, обновленным взглядом, Клаус заметил, что на степные курганы уже спустились сумерки. Вдруг подул откуда-то ветер, и холодок пробежал по спине немецкого солдата. Степь, холмы, камыши, мутная вода из скучно посторонних сделались сразу зловеще чужими. Захотелось мгновенно, каким-нибудь немыслимым прыжком, наплевав на насмешки товарищей, оказаться возле них.

Он выдернул ногу из вязкого дна и в этот момент услышал за камышами леденящий душу вой, не волчий, а визгливо-насмешливый, в котором слышалось и торжество хищника, и обреченность его жертвы. Крик шакала! Тот самый крик, о котором рассказывали местные тыловики. Крик, который время от времени раздавался в ночи, а на утро неподалеку находили часовых, связных, патрульных с перерезанными глотками. Тыловики называли неуловимого убийцу Красный Шакал, уверяли, что его не берет ни пуля, ни граната, и радовались появлению такого количества новых боевых частей, концентрировавшихся перед летним наступлением на Кавказ. Может, это отпугнет Шакала?

Клаус не верил в неуязвимых шакалов, но сейчас ему больше всего на свете захотелось увидеть своих товарищей из Первого горно-пехотного и ощутить в руке привычную тяжесть винтовки системы «Маузер». Он рванул напрямик через камыши, на ходу осознавая, что крик такала доносился как раз с той стороны, куда он сейчас так торопился.

Шум камышей, казалось ему, просто заглушает немецкую речь и деловую суету. Еще несколько шагов, и он увидит ребят, зашнуровывающих альпинистские ботинки, унтера Рюккерта, который, конечно, уже стоит, заложив руки за спину, готовый сделать ефрейтору Штайнеру выволочку за недисциплинированность.

Унтера Рюккерта он и увидел первым, вернее, его обмотанную полотенцем голову. Она лежала на земле, хотя и рядом с туловищем, но свободно, как у марионетки. У основания шеи унтера словно сгустились сумерки, и темное пятно расползалось на глазах. Пирамида винтовок была свалена на землю бросившимся к оружию стариной Нестроем. Он тоже лежал здесь, подвернув одну ногу под себя, а другую вытянул в сторону, словно делал какое-то сложное гимнастическое упражнение.

Ефрейтор Штайнер, не оглядываясь по сторонам, точно это могло его выдать, сделал два неуверенных шага по направлению к оружию. Уже наклоняясь за винтовкой, он подумал, что надо крикнуть, подать сигнал тревоги. Или лучше выстрелить в воздух? Но только он коснулся теплого цевья, как над ним хлопнуло широкое полотнище. Клаус попытался стряхнуть с головы темную материю, но почувствовал сильный удар в затылок.

Ему показалось, что он только что работал на крыше высокого берлинского дома и вот, сделав шаг за очередным листом жести, совершил непростительную ошибку и теперь летит в пустоту. Соседка Марта стояла на подоконнике в белом переднике. Она послала ему воздушный поцелуй…

Отец позвал домой, в Москву.

Уточнение требуется, потому как у отца еще есть дом в Гудермесе. А если уж совсем точно — дома и в Турции, и на Кипре, и в Испании… Но это отдельная история. А в Москве у отца несколько домов. У него бизнес такой — он домовладелец. И теперь, на паях с американским гостиничным магнатом Беном Хобардом, отец собирается открывать в Москве три отеля королевско-президентского класса. Айсет читала об этом в «Файнэншл Таймс».

Статья была не из самых приятных. Имя ее отца связывалось с национально ориентированным криминалитетом, с так называемой «чеченской мафией». Журналисту удалось ухватить суть. И он писал довольно-таки убедительно. Мол, получить у московской мэрии участок под строительство гостиницы не так-то просто, а тем более три участка и все в самом центре. И здесь дело не может ограничиться одними только взятками, необходимы дополнительные рычаги политического давления на правительство столицы. И в ход идут и шантаж, и похищение людей, и убийства государственных чиновников. Поэтому одному Бену Хобарду, даже с его миллиардами долларов, такой проект в Москве был бы не под силу. И американский бизнес cделал-таки прецедент, взяв в компаньоны людей с далеко не безупречной репутацией. Журналист писал, что на совести клана Бароевых не одно убийство и похищение. Что весь бизнес ее отца и ее дяди Магомеда — это сплошная цепь преступлений даже перед далеко не идеальным законом Российской федерации. Но именно в таком альянсе Бена Хобарда и клана Бароевых видится теперь некий прогресс и выход из тупика. В этом симбиозе американцы смогут одолеть непроходимые коридоры московского правительства, а криминальный бизнес Бароевых сможет приобрести некий легитимный лоск, который придаст ему союз с мировым авторитетом в области гостиничного предпринимательства…