— Увидите, — говорю. — Мы всего на год.

— Все вы так говорите, — пробормотал Генри себе под нос.

На улице было серо и сыро. А в Принстоне, интересно, солнце бывает? Во время прогулки Черри всё нюхал, метался, не мог найти подходящее местечко. Я подумал, что в Принстоне он сможет делать свои дела где пожелает. Может, даже выгуливать его не придётся: дверь открыли — и пусть бежит себе во двор. И подбирать за ним не надо.

С тех пор как в Нью-Йорке приняли закон о выгуле собак — я его называю «антикакашечным», — прогулки с Черри стали уже не такими приятными, как раньше. Узнав, что теперь хозяин обязан подбирать за своей собакой, я сказал маме, что больше не буду гулять с Черри. Мама в ответ:

— Очень плохо, Питер. Если не ты, то кто же?

Я надеялся, что мама добровольно выдвинет свою кандидатуру. Надеялся, она скажет: «Я понимаю, как тебе не хочется собирать Черрины какашки…»

Но вместо этого она сказала:

— Слушай, Питер, тебе придётся принять трудное решение. Хочешь оставить Черри — будешь за ним убирать. Иначе мы с папой подыщем для него хорошую ферму где-нибудь за городом…

Я не стал ждать окончания.

— Черри — на ферму? — заорал я. — Шутишь? Он городская собака! Моя собака!

— Что ж, тогда… — мама улыбнулась.

Я понял.

Мама купила специальный совок с мешочком: собираешь туда всё, потом бросаешь в мусорный бак.

Поначалу я весь измучился, пока приспособился. Теперь-то я эксперт. Но это всё равно отвратительно. Почти так же отвратительно, как Тутсины подгузники. Научить бы Черри пользоваться туалетом — вот было бы удобно, особенно зимой: а то сейчас заледенеешь весь, пока он надумает. Знаю, Черри не виноват, у собак свои заморочки. И когда он дрыхнет у тебя в ногах или вылизывает лицо, понимаешь: оно того стоит.

Черри как раз заканчивал, когда откуда ни возьмись выскочила Шейла Тубман.

— Вы, кажется, переезжаете?

Я кивнул, сгребая то, что наделал Черри.

— Хорошо. А то я боялась, это всего лишь слухи. Жду не дождусь, чтоб вы уехали. Не придётся больше терпеть запах этой вонючей собаки.

— Моя собака не воняет! — крикнул я, завязывая какашечный мешок.

— А ты его нюхал, Питер?

— Да, постоянно нюхаю.

— Наверное, ты не замечаешь, оттого что и сам так же воняешь. — И она двинула прочь.

— Эй, Шейла! — крикнул я.

— Да? — она обернулась.

— А мне плевать!

— Питер Хэтчер, какой же ты мерзкий!

— На себя посмотри! — с удовольствием сказал я.

— Н-да? И что я увижу?

— Я-то знаю, да тебе не скажу.

— Ха-ха, очень смешно, — сказала она. — Вы с твоей вонючей псиной та-а-акие смешные!

— Ату её, Черри! — сказал я. Черри зарычал, потом залаял, и это правда было очень смешно, поскольку он не знал, что такое «ату». Но Шейла-то не знала, что он не знает, и как завопит, и как драпанёт к дому. Увидев, что она побежала, Черри помчался за ней, восторженно лая — он решил, что с ним играют. От неожиданности я упустил поводок, пришлось бежать следом.

— Черри, Черри, место! — закричал я, потому что он прыгал вокруг Шейлы, пытаясь лизнуть её в лицо.

Шейла продолжала вопить.

Наконец из подъезда вышел Генри.

— Что у вас тут происходит? — спросил он, поймал Черри за поводок и вручил мне. Я похлопал псину по макушке.

— Это всё Питер Хэтчер! — выдохнула Шейла. — Он сказал собаке ату меня, и она меня ату!

— Ничего он тебя не ату!

— Нет, ату!

— Да ты даже не знаешь, что такое ату, — говорю.

— Вот ещё, знаю!

— Н-да? И что же это?

— Это значит… это как… как микробами заразить, — сказала Шейла. — Тот, кого ату, тоже заражается.

Я скрючился от хохота.

— Ты слышишь, Генри? Слышишь, чего она несёт?

— Слышу, — сказал Генри. — Попрошу тебя не заводить собаку в дом, пока она не угомонится. Пойдём, Шейла. Сначала тебя провожу.

— Я так рада, что он съезжает, — хлюпнула носом Шейла. — Надеюсь, он не вернётся. Должен быть какой-нибудь закон…

Я долго ещё смеялся. Кажется, Черри тоже.

Утром в день переезда мама разбудила меня в шесть. Мне оставалось ещё упаковать коробку с вещами первой необходимости. Но сначала выпить соку. После сна мне всегда хочется пить. По дороге в кухню я заглянул к Тутси. Она гулила, разглядывая карусель, подвешенную над кроваткой. Она вся была обклеена марками. Тутси обклеена, не карусель. Марки были на руках, на ногах, на животе и на лице. Одна красовалась даже на макушке, и на каждой пятке было по марке.

— Ма-ам! — крикнул я.

— Что?

— Тутси!

— Но я только…

Я не стал дожидаться, пока она доскажет.

— Скорей, мам! — крикнул я.

Мама влетела, на ходу застёгивая юбку.

— О нет! — она увидела Тутси. Потом рявкнула: — Фадж!

— Привет, мамочка, — промурлыкал Фадж, вылезая из-под кроватки Тутси. На нём была маскировка: чёрная оправа от очков с приделанным резиновым носом, бородой и усами. Он купил её за наклейки с четырёх пачек хлопьев плюс двадцать пять центов.

— Это ты сделал с Тутси?

— Да, мамочка, — он включил свой голос-лучшего-маленького-мальчика-в-мире.

— Зачем?

— Меня Тутси попросила. — Он влез на борт кроватки и немножко потряс Тутси. — Правда же, ты меня просила? Хорошая девочка, хорошая малышка.

— А-а-а, — сказала Тутси и брыкнула ногой.

— Ты очень плохо поступил, — сообщила мама. — И я на тебя очень рассердилась.

Фадж поцеловал мамину руку.

— Я люблю тебя, мамочка.

— Сегодня тебе это не поможет, — отрезала мама.

— А я тебя всё равно люблю, — он поцеловал ей вторую руку. — Ты лучшая мама в мире. Разве ты не любишь своего маленького мальчика?

— Люблю, но всё равно я на тебя сердита. ОЧЕНЬ! — И она шлёпнула Фаджа.

Он хотел зареветь, но вдруг передумал.

— Не больно.

— Хочешь, чтоб стало больно?

— Нет!

— Тогда больше никогда такого не делай. Понял меня?

— Да!

— Мам, — говорю, — а я думал, ты против физического насилия.

— Да, против, — сказала мама, — но порой об этом забываю.

— Слушай, я не возражаю, если хочешь шлёпать Фаджа — шлёпай, пожалуйста. Раз в день хороший шлепок только пойдёт ему на пользу.

— Нет, нет, нет, — взмолился Фадж, прикрывая мягкое место.

— Тогда скажи по-честному, зачем ты это сделал? — спросил я его.

— Хотел обменять её на двухколёсный велик, как у тебя, — признался он.

— Тутси нельзя ни на что обменять, — сказала мама. — Она человек, а не альбом с марками.

— А похожа на альбом с марками, — сказал Фадж.

Мама взяла Тутси на руки.

— Что, разве не похожа? — спросил Фадж.

Я видел, что мама еле сдерживает смех.

— Знаешь что, Фадж, — говорю. — Ты совсем слетел с катушек.

Тутси засмеялась. Ну или икнула, кто её разберёт.

Я пошёл за мамой в ванную, она посадила Тутси в раковину.

— Два года коллекционирования марок коту под хвост, — сказал я.

— Прощайте, марочки! — крикнул Фадж из-за двери. — Пока-пока.

— А я больше не буду собирать марки, — сказала мама. — Найду другое увлечение.

Час спустя приехал папа, а с ним — грузовик, мы запихнули в него вещи и тронулись в путь.

Когда проезжали тоннель Линкольна, Фадж запел:

— «Принстон» пишется М-Э-Н.

— Ничего подобного, тупица, — сказал я. — Это «Мэн» пишется М-Э-Н.

— Я знаю. Просто песню сочиняю.

— А давай ты будешь сочинять её в уме, — предложил папа. — А как доберёмся до Принстона — споёшь. Тогда это будет сюрприз.

— Сюрпризы я люблю, — сказал Фадж. Он помолчал минутку, потом говорит: — А знаешь что, пап? Я слетел с катушек.

— Кто тебе такое сказал?

— Пита. Правда же? — спросил он меня.

— Да. Сказал. Потому что ты слетел.

— Я слетел, как твоя карта мира со стены, — сказал Фадж. Потом положил голову маме на плечо, засунул пальцы в рот и зачмокал. Он так и ехал в маске с резиновым носом.