Наши пассажиры, члены иностранных военных миссий, запакованные в бесполезные на нашей высоте парашюты, в нахлобученных стальных касках, позеленевшие от сильной болтанки, с обреченным видом сидели на тюках груза, окончательно потеряв интерес к окружающей обстановке.
Для входа в Москву ПВО дало нам контрольный пункт прохода через город Дмитров, а дальше — прямым путем на Речной вокзал, в километре от которого находился наш аэродром. Полет проходил нормально, под крыльями уже мелькали дачные места Подмосковья, и я стал свертывать полетные карты, как вдруг молниями засверкали залпы трассирующих очередей.
— А, черт! Обалдели, что ли? По своим бьют! — Мятлицкий резко бросил машину к земле, чтобы уйти из–под обстрелов, и мы ясно увидели, как на шоссе перед мостом Яхрома — Дмитров, качая стволами пушек, медленно ползут танки с черными крестами на бортах.
— Немцы! — выдохнули мы.
— Откуда они взялись? — недоуменно кричит мне Мятлнцкий.
— Влево, курс девяносто! — срываюсь я на крик. Самолет, почти касаясь концом крыла верхушек деревьев, в глубоком крене уходит от огня, и мы теперь видим, как с левого берега канала по правому — туда, где мы только что видели фашистские танки, бьет артиллерия.
— Может быть, мы отклонились от маршрута? — спрашивает Кекушев.
— Ты же видел Яхромский мост через канал, — говорю а, — а вот уже Учинское водохранилище. Так ведь?
Мятлицкий кивает, но в глазах его растерянность и удивление.
— Вот сволочи, прорвались куда! Но почему мост–то пел? Если наши отступили за канал, они бы его подорвали? — возмущался Сергей Наместников.
— Всякое бывает, Сергей. Война! Но судя по пальбе, вроде наши артподготовку ведут. Давай теперь подворачивай, — даю я команду Мятлицкому, — Вон шпиль Речного вокзала! Видишь?
На сером облачном небе отчетливо вырисовывался стройный шпиль Речного вокзала, а линии камуфляжа только ярче выделяли его среди построек порта и занесенного снегом Химкинского водохранилища.
Не делая круга, мы с ходу приземлились между двумя рядами Пе‑2, стоящих вдоль узкой бетонной полосы.
— Что с Яхромой? — был наш первый вопрос к подъехавшему на «газике» коменданту аэродрома.
— Немцы форсировали канал, полки Второй ударной армии ведут с ними бой.
— Лихо! Значит, мы на бреющем полете прочесали над полем сражения! — присвистнул Николай Кекушев.
Комендант с недоверием посмотрел на нас и, помолчав, сказал:
— А как же вы проскочили? Просто невероятно!
— Вот так и проскочили. Видно, по той самой русской пословице, в которой говорится о везении некоторым интеллектуалам, — нервно смеясь, ответил Мятлицкий.
Распрощавшись с пассажирами, которые так ничего и не поняли, мы остались на аэродроме, где в комендатуре нас засадили составлять донесение о сражении у Яхромского моста. Как потом выяснилось, тот день был началом большого наступления. Армия генерал–лейтенанта Кузнецова, прорвав оборону, вышвырнула противника далеко за канал.
После победы, часто пролетая на Север через Яхрому, мы всегда покачиваем крыльями, отдавая дань глубокой признательности советским воинам, павшим при форсировании канала. На его высоком правом берегу высится бронзовая фигура советского солдата с поднятым автомагом, в развевающейся на ветру плащ–палатке. И эта бронзовая скульптура для нас не только памятник живых тем, кто навсегда остался в этой земле, но и подлинный ориентир нашей жизни.
На следующее утро, не переночевав даже дома, не успев заглянуть в глаза близким, мы вновь неслись над верхушками леса, держа курс на Куйбышев. На душе было тоскливо и одиноко, но каждый из нас старательно прятал эти расслабляющие чувства и злился на самого себя за неумение подавить их. Да, мы хотели воевать! Драться с врагом, видя его в лицо, чувствуя его дыхание! Желание это было сильнее всех других чувств… Но быть рядом с домом и не заглянуть даже на минутку — перенести это было нелегко.
— А знаешь, — прерывает мои мысли Коля Кекушев, — у нас еще остается один шанс попасть на фронт. Я молча смотрю на него и жду, что он скажет.
— В один из полетов за линию фронта нас могут подбить, найдем партизан и вместе с ними будем чесать фрицев. Что, неплохая идея!
— Ты извини, — отвечаю я, — но идея совсем мальчишеская. Если драться, то во всеоружии своих возможностей. А ты кто? Летчик! И мы должны воевать, как летчики. Только в этом случае мы будем полезны фронту!
— Ну, тогда вози тюки и не кашляй! Летчики! Извозчики! Это справедливее для наших занятий! Не все ли равно, кем воевать! — с обидой говорит Кекушев и отворачивается.
— Коля, а сколько ресурсов осталось у наших моторов? — спрашиваю его.
— Двести пять часов до первой переборки, — сухо отвечает бортмеханик.
— А потом, после перечистки?
— Еще триста часов — и моторы менять на новые. А где их взять? Машину придется ставить на прикол…
— Ну вот! А ты хотел, чтобы тебя фрицы подбили! Пятьсот часов отработаем — и будем свободны! Понял? — подмигиваю ему я.
— Здорово придумал, штурман! А Папанин?
— А сказку о колобке помнишь: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…
— И от тебя, Иван Дмитриевич, уйду! — перебил меня Кекушев. И мы дружно засмеялись.
В Куйбышеве улицы были хорошо расчищены, автотранспорт двигался по правилам, тротуары желтели, посыпанные песком, заборы пестрели афишами театров, лозунгами, призывами и антигитлеровскими карикатурами Кукрыниксов и Бориса Ефимова. Чувствовалось, что город зажил полнокровной жизнью большого административного центра.
Георгий Орлов нас встретил на аэродроме. Было похоже, что гауптвахта пошла ему на пользу Он посвежел, щеки округлились, порозовели и глаза лучились безудержной энергией.
— Ого, командир, ты как с курорта! — радостно тиская Орлова, говорил Кекушев.
— Врагу не пожелал бы такого курорта. Чего только я не передумал, ожидая вас! — отмахивался Орлов. — То мне казалось, вас сбили истребители, то думал, что обледенели или врезались в торосы! Как же хорошо, что вы вернулись! Теперь поработаем!
— Что, уже есть задание? — спросил я.
— Пока пилить между Куйбышевом и Москвой. А что сказал Папанин?
— Сказал, что вызовет, как только пойдут первые караваны. Вот, знакомьтесь, исполняющий твои обязанности — пилот первого класса Николай Мятлицкий. Замечательный летчик. Согласен быть в нашем экипаже вторым пилотом. — Я подтолкнул к Орлову застенчиво улыбающегося Мятлицкого, и они пожали друг другу руки.
— Вторым! Да его уже тут ждут не дождутся. Я вас поздравляю, капитан Мятлицкий! — перешел Орлов на официальный тон. — Вы назначены командиром личного самолета командующего Войска Польского, вновь формирующегося сейчас. Идите на КП, там все узнаете, и большое спасибо за отлично выполненную ледовую разведку.
Мятлицкий разочарованно протянул:
— Как назначен? А мне так понравилась ваша работа!. Море, корабли, вдумчивая, совсем не шоферская работа? Берете — если мне удастся отбояриться от «шефской» должности?
— Ну, конечно же! — вырвалось у меня.
— Буду очень рад иметь такого второго пилота, — добавил Орлов, — чувствую, вы уже сработались с экипажем. Поблагодарив за согласие, Мятлицкий побрел на КП. Ветры войны надолго оторвали от нас Николая Мятлицкого. Только в конце 1945 года он пришел в Полярную авиацию и стал одним из лучших летчиков дальней ледовой разведки. Он по–настоящему полюбил профессию полярника: океанские льды, неистовые пурги, мрак многомесячных полярных ночей и белое, холодное пламя незаходящего солнца навсегда сделались спутниками его летной жизни.
— Какого мастера потеряли, — глядя на уходящего Мятлицкого, проговорил Кекушев, сокрушенно качая головой.
— Может, еще отпустят? — неуверенно сказал я.
— Отпустят? Да он лучший пилот авиаотряда? Разве таких отпускают! Даже дело о вынужденной посадке прекратили. Так что будем добивать ресурсы моторов без второго, — улыбнулся мне Кекушев.
…Шли грозные месяцы войны. Мы выполняли самые различные задания. Летали к окруженным частям, снабжая медикаментами, продовольствием, оружием. Вывозили раненых, сбрасывали листовки и доставляли всевозможные миссии союзников в Мурманск, Куйбышев, Москву, Архангельск. Нарядная окраска с нашего самолета слезла, машина была похожа на обшарпанную угольную баржу, хозяин которой экономил на ремонте. Но задания мы выполняли четко и своевременно, так что вскоре все «заказчики» знали нас и всегда охотно «приглашали» на работу. И чем сложнее было задание, тем с большей охотой мы брались за него. Полеты полностью захватили нас. Дни, ночи, города — все смешалось. Мы уже забыли, кто же наш истинный хозяин. Управление Полярной авиалинии было далеко, за Уралом, а его представитель редко тревожил нас, и мы все больше и больше втягивались в работу по обеспечению фронта
