Часа через два, получив «добро» Ленинграда, мы вылетели. Сергей Наместников, забравшись в башню стрелка, наблюдал за обстановкой в воздухе, хотя это и было излишним — горизонтальная видимость упала до пятисот метров, а иногда и того меньше, шли над самыми вертушками леса. Наконец выскочили на Лодейное Поле и вскоре уже «брили» над волнами Ладоги. На подходе к Марьину маяку погода стала улучшаться. Теперь мы не боялись столкнуться с мачтами встретившегося корабля или постройками на берегу. Нас поджидала другая опасность — истребители фашистов. Но, очевидно, низкая облачность задержала взлет вражеских самолетов. Еще двадцать минут полета — и, не делая круга, Орлов с ходу посадил машину на зеленую полосу аэродрома.

Подруливая к месту стоянки самолета, мы с любопытством осматривались. Все самолеты стояли в глубоких капонирах, закрытых сверху маскировочными сетками, чуть поодаль от аэродрома торчали стволы зенитных орудий и счетверенных пулеметов. Поле было обезображено воронками от авиабомб и снарядов. Нас сейчас же определили в один из свободных капониров, и тут же подъехал бензозаправщик. Кто прилетел, зачем — об этом не спрашивали. Окружившие нас летчики из истребительного полка недоуменно рассматривали нашу машину, окраска которой так не вязалась с мерами маскировки. Подъехавший на «газике» комендант аэродрома, не поздоровавшись, закричал:

— Что за фазан прилетел? Вам что, жить надоело? Вы же демаскируете нашу точку! — и с подозрением начал рассматривать нас.

Орлов по форме доложил о цели прилета и передал адресованный в штаб обороны Ленинграда пакет. Посмотрев на адрес, комендант смягчился.

— Отчаянные вы головы! А я‑то думал, кто это летит к нам в такую погоду. Вот что, товарищи… званий ваших не знаю и не вижу. Пакет будет немедленно передан по назначению, а вы пока — на отдых. Машину вашу будем камуфлировать. Кстати, немедленно в столовую, через сорок минут начнется очередной артобстрел. Немцы в этом деле очень пунктуальны.

Получив расписку за сдачу секретного пакета и пронаблюдав выгрузку самолета, мы отправились в столовую. Есть не очень хотелось. В Тихвине нас накормили, но мы решили узнать, чем кормят в осажденном городе, да еще летный состав, норма питания которого значительно выше, чем в остальных родах войск. В столовой, размещенной в большой землянке, со столами, накрытыми белоснежными скатертями, худенькие девушки с бледными лицами, приветливо улыбаясь, подали нам жиденький суп, где вместо мяса плавало по два–три кусочка картофеля, а на второе — по ложке пшенной каши. У каждой тарелки лежал кусочек хлеба неопределенного цвета и вкуса, весом не более ста граммов и стояла на четверть наполненная кружка с водкой.

— Сто граммов фронтовых вам положено. Вы же прилетели с задания, — объяснил нам дежурный офицер.

Суп и каша под водку проскочили незаметно, а хлеб, по молчаливому взаимному согласию, мы оставили для девушек. Весь обед не занял и десяти минут, хотя об артобстреле мы и не думали.

На командном пункте, где мы пытались связаться с Арктическим институтом, услышали, вернее, почувствовали первый разрыв снаряда. Глубоко под землей звук еле слышен, но стены задрожали и посыпался песок из щелей потолка в три наката. Все машинально посмотрели на часы. Было пятнадцать часов двадцать минут.

— В пятнадцать тридцать пальба прекратится. Стреляют по норме, — проговорил комендант и тут же начал звонить по наблюдательным точкам, выясняя, где падают снаряды и есть ли попадания.

Действительно, в указанное время разрывы прекратились. Все снаряды летели в зоне аэродрома, но ни один самолет не пострадал, уцелели и постройки.

— Вот так ежедневно. Шуму много, а дел на копейку. Бьет километров за двадцать. Накрыть бы его там, да нечем. Но долго не поозорничает, прибудут «петляковцы» — дадим ему! — спокойно, с чувством глубокой ненависти, говорил комендант.

Несколько позже на этом же поле мы увидели, что может наделать такой артиллерийский обстрел, даже с двадцатикилометрового расстояния.

В ожидании ответа из Арктического института мы расположились в землянке, но не прошло и двух часов, как, в сопровождении солдата, к нам вошел штатский — бледное, изможденное лицо, обтянутое сухой, словно пергаментной, кожей, он неуверенным шагом подошел к скамейке у дощатого стола и тяжело сел.

— Вы извините, сейчас отдышусь, доложу, — сказал он

— Вы из института? — спросил Орлов, подавая ему кружку с водой.

— Да! Моя фамилия Фильчаков. Когда назначен вылет и сколько людей можете взять?

— Вылет с рассветом, как только откроется аэродром в Череповце. На борт можем взять двенадцать взрослых, а детей — тридцать.

Глотнув воды, он жадно схватил кусок хлеба с копченой колбасой, предложенные Кекушевым, и, глядя благодарными глазами, тут же начал с какой–то нечеловеческой быстротой есть

— Все дистрофики, — наконец сказал он. — Еле ходят, а часть лежачие. К шести утра привезу. Командованию аэродрома дано указание обслужить вас, а для охраны выделены истребители из Тихвинского полка.

Заметя наши усмешки, Фильчаков спросил:

— А кто вас сегодня сопровождал?

— Господь бог и непогода, — ответил Кекушев. Фильчаков застыл, забыв о еде.

— Видите ли, нам значительно безопаснее летать в нелетную погоду, когда истребители не могут подняться в воздух. А еще лучше ночью, но Ленинград категорически запрещает ночные полеты, так как под нашу марку могут прийти немцы. Не волнуйтесь — все будет хорошо, — попытался успокоить его Орлов.

— Завтра здесь будет директор института. Он хочет уточнить: сколько рейсов вы можете сделать, — проговорил Фильчаков. — Главное — успеть вывезти людей. Мрут от голода. Особенно мужчины. Умирают на ходу.

Он упал головой на стол и сжал виски. И столько в этом было муки и боли, что все затихли. Потом мы увидели весь этот ужас собственными глазами. Видели и не могли поверить, точно в страшном кошмаре, перед которым бледнеют все картины Дантова ада, изображенные Гюставом Доре.

В шесть утра была доставлена первая партия работников Арктического института и членов их семей. Больно было смотреть на эти скелеты, обтянутые кожей серо–желтого цвета. Кое–кого мы знали раньше, летали вместе в Арктику или встречались в Москве на совещаниях, конференциях, но сейчас мы находили их только по фамилиям. В списке значился профессор Борис Федорович Архангельский — мы увидели живую мумию. Когда я с ним познакомился, это был цветущий, жизнерадостный мужчина, полный сил и здоровья. Теперь он не мог даже стоять. Я взял его на руки, чтобы перенести в самолет. Он благодарно посмотрел на меня, узнал и тихо прошептал:

— Спасибо, Валентин Иванович. Смотрите, что сделала со мной просвещенная немецкая нация!

— Борис Федорович, это сделал фашизм! Он не ответил. Слезы медленно скатывались по иссохшей коже. Весил он тридцать семь килограммов. Я положил его на спальный мешок и дал полчашки черного кофе. На борту самолета продукты были, но врачи категорически запретили кормить эвакуированных, так как неправильное питание грозило им смертью. Еще тяжелее было смотреть на детей. Бледно–синяя прозрачная кожа, и огромные, полные взрослой тоски, боли и печали глаза.

Как мы ненавидели в этот миг всех этих фашистских выродков! Гнев жег душу.

Погоды для истребителей не было. Низкая облачность и моросящий дождь. Видимость на аэродроме не превышала километра, над озером туман Череповец сообщил, что погода у них летная, нас принимают, но не позже пятнадцати часов.

Уговаривать летное руководство аэродрома долго не пришлось, подписав «добро» на вылет, дежурный офицер все же предупредил:

— В такую погоду фашистские истребители не летают, но отдельные асы могут ходить в одиночку. Смотрите, чтобы не перехватили вас на подходе к Лодейному Полю.

— При встрече уйдем в облака. На худой конец будем отбиваться: в башне стоит тяжелый пулемет, — ответил Орлов.

— Лучше уходите в облака. Ваш пулемет — против пушки их истребителей!.. Ну, счастливо! Ждем обратно завтра.