Ни-че-го. Забыть обо всем на свете, ни о чем не думать, и точка. Кто для него опасен? Кто и к чему его принудит? Ада потеряла над ним свою власть, он ощутил это еще ночью, а утром убедился уже окончательно. Промучился две-три недели в безумном вожделении, а сегодня объелся этой самой Адой до тошноты, и точка. Чтоб ее черти взяли!..

На углу Познанской кто-то потянул его сзади за рукав: Спеванкевич обернулся как ужаленный — ему казалось, что поблизости никого нет… Еврей в своих стоптанных штиблетах подкрался тихо как кот. Он был весь мокрый от пота, тяжело дышал и распространял вокруг себя отвратительное зловоние.

— В чем дело?!

— Они хотят обвести вас вокруг пальца… Уж вы мне поверьте! Почему бы нам не быть заодно?.. Пан кассир, вы имеете солидного компаньона — пополам! Мне половину и вам половину! А?!

Кассир замахнулся на него тросточкой, но «дядюшка» даже не дрогнул. Вытаращил свои красные глазищи и жарко дышал ему в лицо луком. Кассир молча двинулся вперед и, сделав несколько шагов, свернул неожиданно в ближайший двор. Огляделся и юркнул в узенькую дверь. Дверь с мрачным грохотом захлопнулась за ним сама собой. Спеванкевич очутился в темной, грязной уборной.

— Вы ничего не знаете! Я вам скажу все! Я вам такое скажу, за что заплатить стоит…

Кассир ужаснулся. Бессовестный еврей незаметно проскользнул и сюда — как призрак. Он что-то знает! Спеванкевичем овладело неодолимое жадное любопытство… Заколебался… Что делать? Как поступить?…

И вдруг он схватил еврея обеими руками за горло. Стал душить, трясти. Замоталась голова в просаленной бархатной шляпе, глаза вылезли из орбит. Спеванкевич швырнул старика в тёмный угол, где — он заметил это лишь в последнее мгновение — сидел кто-то, не подавая признаков жизни. Зато теперь там все задвигалось, заклубилось. Спеванкевич бежал. Он предусмотрительно бросился в противоположный угол двора и в несколько прыжков по черной лестнице, узкой и темной, взбежал на третий этаж. Он затаится, переждет, пусть «дядюшка» разыскивает его на улице… Спеванкевич остановился перевести дух, и в ту же минуту, дверь справа приоткрылась и в щелке показалась женская головка.

— Это вы?

— Это я, — машинально ответил Спеванкевич.

— Пожалуйте, пожалуйте…

Спеванкевич протиснулся в темную прихожую, заставленную шкафами и старой мебелью. Словно в трансе, шел он за полненькой дамочкой по квартире и оказался в боковой комнатушке, где почти все пространство занимал огромный письменный стол и до самого потолка громоздились полки, уставленные какими-то ящиками, коробками, аптекарскими пузырьками, мешочками, рулонами материи, грудами тарелок, разнообразной формы бутылками…

— Пожалуйста, присядьте, через минуту я готова, — попросила дама, запахивая на груди под шеей непослушный розовый халатик. Была она еще не стара и на Спеванкевича глядела любезными до приторности глазками. Кассир упал в кресло и тяжело навалился на стол. Взглянул в окно. Из уборной вылез пожилой лысый человек в фартуке. Неистово бранясь, он принялся приводить в порядок свой костюм… Глухо гудел его голос в стенах двора. Кассир улыбнулся. На столе лежала растрепанная книжка, она была открыта.

«…чудесная надежда! Минул упоительный вечер под благоуханной сиренью, и вчерашний соловей смолк навеки. Пришло время наихудшим опасениям — мрачному будущему без завтрашнего дня. Чтоб отыскать и убедить легковерного князя в неосновательности наговоров низкого Ромуальда, у Эвелины не было достаточных средств, а унизиться до того, чтоб обратиться с просьбой к бессердечному дядюшке, не позволяла ей гордость. Она воздела взор к небесам, которые, по иронии завистливой судьбы, были лазурными и безоблачными, и обратилась к Творцу всего сущего с детской верой в мольбу чистой девицы. Душа ее металась в тесноте своей клетки, как голубок, изловленный предательскими силками. Трагичность положения возрастала самым тревожным образом, неся с собой самые ужасные опасения. И не без основания, ибо Эвелине чужды были практические интересы жизни, даже в детстве не знала она горячо любимой матушки, которая молодою еще женщиной под действием несчастных обстоятельств впала в скоротечную чахотку; покинула Эвелину и дражайшая тетушка, которую, как мы помним, она похоронила осенью. Не было у Эвелины никакого выхода, не было у нее духовной опеки, потому что каноник Буц как на грех должен был вернуться лишь в пятницу, не было у нее средств, не было мужества, не было советов добрых друзей, которых у Эвелины не было вовсе…»

В исступлении кассир схватил обеими руками груду истрепанных страниц, швырнул в окно. Вскочил и… пришел в себя.

— Я… я, кажется, я сошел с ума… сошел с ума… уже! Боже, что теперь будет?!

Диким взглядом повел он по комнате. Сейчас он разобьет вдребезги все эти бутылки, одну за другой… А то выскочит в коридор и станет метаться по квартире в поисках ни в чем не повинной хозяйки. Он готов был убить ее…

— Простите, пожалуйста… Через пять минут я готова… Только, пожалуйста, не заглядывайте сюда… Еще нельзя… Правда, нельзя… Хи-хи-хи…

Дама в прихожей усердно и долго искала что-то в шкафу, то и дело издававшем при этом протяжный скрип, точно он в муки страдания молил о пощаде. Она ушла… ушла… На свое счастье… Спеванкевич вскочил. И, точно спьяну, ощупью, пополз с упорством к входной двери, натыкаясь по дороге на мебель, которая была расставлена таким образом, будто ему нарочно хотели загородить дорогу. Ага, вот она… Спеванкевич принялся искать замок, долго водил щеколдой, пробовал так и этак — не получается. Его охватило такое отчаяние, что он даже застонал во весь голос — и дверь уступила. Кубарем, как четырнадцатилетний мальчишка, скатился он вниз. Во дворе пнул, пробегая мимо, остатки книжки про бедную Эвелину и выскочил из ворот.

Освобожденный, он бодро помчался в сторону костела св. Варвары. Он был уже весел и с удовольствием покрутил бы своей тросточкой, не забудь он ее у незнакомки. Вот так штука! Уф, это просто невероятно!

Он бродил по тенистым аллейкам Помологического сада и ел вишни, доставая их из пакетика. Какой-то мальчонка спросил его, который час. Спеванкевич ответил ему с отеческой улыбкой, дал даже пригоршню вишен и спохватился вдруг, что у него у самого есть дома точно такой же мальчик. Это повергло его в неописуемое изумление.

«Нет! Нет, это просто ни на что не похоже… Невероятно…»

Он испытывал смертельный страх перед чем-то, что одновременно его еще и смешило. Внезапный ужас перемежался с какой-то странной веселостью. Сад был похож на сон. Но и вся его жизнь была тоже сном. Кому же, черт побери, мог присниться этакий Спеванкевич? Трудный вопрос… Против того, что это сон, есть веские доказательства. Голова работает четко и ясно. С безумным планом бегства, с тысячами долларов, с жизнью в Калифорнии и с мыслью об Аде он расстался минуту назад, бесповоротно и навсегда. Он уже и думать забыл о подобных глупостях. Забыл… Давно забыл. Но что значит давно?.. «В секунду можно годы заключить…» Поэты все-таки правы; разумеется, не всегда, но иногда здорово удается им передать что-нибудь такое в двух-трех обыкновенных словах… Спеванкевич остановился и стал глядеть но сторонам: ему вдруг показалось, что весь окружающий мир существовал уже когда-то очень-очень давно. Он исчез, его больше нет и никогда не будет. Что же в таком случае существует?! Собственно, ничего… И Спеванкевич ощутил безысходную тоску, которая надвинулась на него отовсюду беспросветнее мрака. Куда ни взглянет — перед глазами завеса. Со всех сторон словно высокая прозрачная стена (ужасно толстое стекло!). И хотя мир перед ним как на ладони, не вырваться ему из-под стеклянного купола, который сомкнулся над головой. Не стоит и пробовать.

Прислонившись к дереву, он забылся в оцепенении, веки слипались, голова качнулась раз, другой…

Очнулся он от неимоверного гула и воя, похоже было, что-то валится на него с высоты. Спеванкевич присел, сжался.

Непонятная буря улетела вдаль, неистово урча и громыхая. Над садом прошел самолет, вот он растаял на глазах, исчез, смолк.