Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Гром средь ясного неба! Это был вчерашний «дядюшка»…

Чудом прозрения, одним неимоверным усилием воли Спеванкевич не более чем в секунду постиг ситуацию, избрал средство защиты, овладел собой и противником.

— Что?! Какой паспорт?! — заорал, глядя на него сверху вниз, кассир.

Еврей в страхе оглянулся, боязливо повел плечами тряхнул своими патлами и, вытаращив глаза, зашипел:

— Tccc! Шаа…

— Немедленно вон отсюда, не то велю прогнать!

— Что такое?! Поговорить нельзя?

— Крохмальский! — рявкнул Спеванкевич на весь банк.

— Здесь! — отозвался издалека рассыльный.

— Пусть будет пять тысяч… Три тысячи — мое последнее слово!

— Вышвырните вон этого сумасшедшего. Будет сопротивляться, позовите постового. Сам черт не разберет, чего он тут хочет…

— Зачем же постового? Ну-ка ты… марш на улицу!

«Дядюшка» покосился на квадратные, как шкаф, плечи рассыльного, на орден «Крест за отвагу» и сразу отпустил решетку. Не успел Крохмальский протянуть к нему руку, как он отступил без слова к дверям и, не оборачиваясь, рысцой устремился через главный вестибюль прямо на улицу.

— Сумасшедший! — произнес Спеванкевич.

— Наверно, из тех, кто прогорел на долларах. Много этой швали сейчас по банкам шляется.

— Очень может быть… — равнодушно согласился кассир, обращаясь к своим делам.

Он чувствовал, как, несмотря на зной и духоту, его охватывает ощущение нестерпимого холода. Руки, пересчитывающие деньги, дрожат. Челюсти ходят ходуном, зубы постучат и остановятся, точно отщелкивают азбукой Морзе какие-то страшные таинственные слова — никак, ну никак их не унять…

Потом пришел иссушающий мучительный жар, пот со лба крупными каплями накатывал на глаза. Тем не менее Спеванкевич трудился — уже из последних сил. По три-четыре раза приходилось пересчитывать ему пачку банкнотов, так часто он ошибался. Но он весь ушел в работу, чтоб хоть как-то дотянуть до конца дня, а главное, чтоб отогнать страшные мысли. Медленно, нестерпимо медленно ползло время, но вот он подбил итог, вписал в реестр приход и расход и закрыл сейф. Постоял посреди своей клетушки, твердя наизусть цифры отчета. В гардеробной долго и старательно мыл руки, декламируя пронзительным свистящим шепотом:

Ach,  neige,
Du,  Schmerzenreiche,
Dein  Antlitz  gnadig  meiner  Noti..
Das  Schwert  im  Herzen,
Mit  tausend  Schmerzen
Blickst  auf  zu  deines  Sohnes  Tod…[8]

Плеск воды в умывальнике вторил его молитве. В эту минуту он как никогда ощущал всю ее глубину. Такой порыв к небесам не может остаться незамеченным.

Wohin  ich  immer  gehe,
Wie  weh,  wie  weh,  wie  wehe
Wird  mir  im  Busen  hier…[9]

Вдалеке кричал, ругая кого-то, рассыльный. Спеванкевичу показалось: вот-вот постучит в белые двери гардеробной видение. Он обернулся украдкой и задекламировал громко, с пылкостью заправского актера:

H ilf!  Rette  mich  von  Schmach  and  Tod!
Ach,  neige…[10]

Голоса стихли. Спеванкевич прервал свою молитву и вздохнул с облечением: «Ja, ja… Da bin ich jetzt ein Deutscher… Herr Rudolf Pontius aus Konigsberg…[11]»

Спеванкевич, в прошлом студент Коммерческой академии в Лейпциге, неплохо знал немецкий. А еще лучше помнил он свой родной Кенигсберг, где сорок семь лет назад — согласно паспорту — произошел на свет и где задолго до него родился знаменитый философ Иммануил Кант. Одно только он забыл — видно ли из города море. Улицы, дома — старые и новые, — кафе, магазины, гостиницы, скверы и площади, памятники разных конных и пеших Гогенцоллернов проходили перед его взором послушной чередой, но моря как не бывало… В конце концов он плюнул и вышел из банка.

На улице, как опытный, уверенный в себе ездок отпускает уздечку, он ослабил поводья мыслей, клубившихся и плясавших огромным табуном в закоулках его черепа.

«Эй, эй!.. Потише! По очереди, не все сразу…

…Итак… Если где-то поблизости его караулит „дядюшка“, он сразу того за шиворот и к постовому. „Дядюшка“, само собой разумеется; даст по дороге тягу, и делу конец…

Во всяком случае…

…Следует смотреть правде в глаза: он окружен бандой негодяев, которая, играя на его любовном увлечении, хочет использовать план похищения денег в своих интересах… Во-вторых, его тайна открыта, и Ада участвует в заговоре… В-третьих — как теперь быть?»

Внезапно его осенила догадка… Какое счастье! Ему в его ужасном положении открылась внезапно одна непреложная истина.

Не дьявол, нет, само провидение послало ему «дядюшку», который то ли по глупости, то ли по жадности, а может, по причине каких-то серьезных разногласий в самой банде вовремя раскрыл ему всю игру. О Боже…

Что, если завтра, послезавтра, когда в кассу поступят наконец доллары, его и в самом деле охватит безумие и он… какой ужас… Ада тут же выдаст его бандитам, те ограбят дочиста и пристукнут, заманив в какую-нибудь дыру, а то еще отпустят на все четыре стороны, и это будет чудовищно, к тому же до нелепости, до ужаса смешно… Так, видимо, и должно было случиться. Еще вчера… Ах, лишь вчера он стал что-то подозревать… Предчувствия, признаки, опасения…

С самого начала, впрочем, было все ясно! Спеванкевич не выдержал и на углу Злотой улицы хлопнул себя по лбу. Он содрогнулся от ужаса перед тем, что могло произойти и что, безусловно, произошло бы, если б не этот глупый и вонючий, посланный ему провидением «дядюшка»…

Вон он стоит на трамвайной остановке, спиной к тротуару. Спеванкевич сам готов был заговорить с «дядюшкой» и от всего сердца поблагодарить его. Да еще описать всю историю в двух-трех словах, чтоб тому было о чем думать до конца своих дней, если он только тут же не повесится с отчаяния. Но Спеванкевич, прибавив шагу, прошел мимо. Однако минуту спустя позади него, справа, послышалось угрожающее бурчание:

— Я вам покажу… Так обчистить бедного человека может только нахал, плут, непорядочный кассир… Честное слово, я к самому директору пойду… Я скажу ему, какой вы кассир…

Спеванкевич обернулся и посмотрел противнику прямо в глаза, как ни в чем не бывало, с веселой издевочкой.

— Ты еще тут? Ладно…

Он потянул еврея за рукав лапсердака, сошел вместе с ним на мостовую и направился к полицейскому, который, как одержимый, размахивал руками в белых манжетах на углу Хмельной, пытаясь навести порядок на забитом автомобилями и пролетками перекрестке. Еврей вырвался и бросился в самую гущу движения. Он метался, замирал, возвращался и лавировал, потеряв голову, казалось обреченный попасть под колеса. Спеванкевич следил за ним с холодным удовлетворением. Тот, однако, пробился и исчез за углом.

Кассир миновал Главный вокзал и шел дальше, не ведая, куда несут его ноги. Шел он легко, точно какая-то сила, отталкивая его от земли, все влекла и влекла вперед. Лишь на углу Вспульной он заметил, что заметно ускорил шаг, и понял: он спасается бегством. Тогда он взял себя в руки и остановился. Зачем бежать? От кого?

Боже, Боже, что делать?.. Голова шла кругом. Словно брызги кипятка, кропил его страх. Он посмотрел по сторонам — где укрыться? Паника… Каждый прохожий был ему страшен: в каждом он подозревал одного из бандитов — ведь не мог же он знать их всех в лицо… Как теперь быть?

Он свернул направо на Вспульную и шел, едва владея собой, — испуганная лошадь, готовая вот-вот понести. Боже, что делать… И вдруг проблеск мысли и… какое облегчение! Он знал, что ему делать!

вернуться

8

К  молящей
Свой  лик  скорбящий
Склони  в  неизреченной доброте.
С  кручиной
Смотри  на  сына,
простертого  в  мученьях на  кресте…  (нем.).

— Гете. «Фауст», часть 1. (Здесь и далее пер. Б. Пастернака.)

вернуться

9

 Где  шумно,  людно,
Дышать  мне  трудно,
Поднять  глаза  на посторонних  срам…  (нем.)
вернуться

10

Спаси  меня  от  мук  позора,
Лицо  ко  мне  склоня!
Единая моя  опора,
Услышь,  услышь  меня! (нем.)
вернуться

11

Да, да… Теперь я немец… Герр Рудольф Понтнус из Кенигсберга… (нем.)

15
{"b":"545369","o":1}