Как раз в эти дни голубовские рыбаки закончили строительство рыбоводного завода. Грунина мечта наконец сбылась: на высоком берегу реки стоял высокий, крытый белым этернитом дом, и в его окнах, отражая лучи солнца, радужно светились разноцветные стекла.

На открытие завода приехали низовые и верховые рыбаки, представители Рыбвода, Рыбаксоюза, районных партийных организаций, соседних полеводческих колхозов. Люди ходили по усыпанным песком дорожкам, осматривали бетонированные бассейны, деревянные садки для рыбы, рыбоводные аппараты.

После короткого митинга хозяева и гости разделились на группы и заговорили о своих делах. Не имея возможности поговорить с Груней, окруженной толпой девчат, Василий бесцельно побродил по двору и подошел к сидевшим на бревне рыбакам, которые слушали Архипа Ивановича Антропова.

Одетый в чистую, пахнущую нафталином рубашку и черный пиджак, Архип Иванович вытирал платком вспотевшее лицо и говорил глуховато:

— Вот гляжу я на этот завод и вспоминаю, как в царское время мы хозяйновали на реке. Я тогда в гирлах ловил, годов пять рыбалил в ватаге у Яшки Валухи.

— У того самого Яшки? — спросил дед Малявочка.

— У того самого. Яшку по всей реке знали, он потом стал первым среди крутьков.

— И его, кажись, убили?

— Полковник Шаров поймал его, привязал канатом до столба и посек с пулемета. Сорок восемь пуль всадили в Яшку шаровские пихрецы. Мы после считали. Так и пропал Яшка Валух…

Архип Иванович, покашливая, затянулся махорочным дымом:

— Ну, так вот. Ходила наша ватага по всем гирлам, а рыбу у нас забирал Митронька Данилов. Богатейший был прасол. Говорят, у него сто тысяч золотом захоронено было. Наша ватага плавала на Митронькиных дубах, ловила его неводами, а он драл с нас три шкуры, копейки за рыбу платил. И вот, как сейчас помню, одной весной здорово селедка пошла. Цельными горами выгребали мы ее на берег, наловили столько, что Данилов уже не успевал эту селедку засолить, потому что тары у него не хватало и соли не было. Так вы думаете, он пропустил хоть одну паршивую сельдь в верховья? Ни одной! «Ловите, — говорит он нам, — и в песок зарывайте, нехай лучше сгниет в песке, чем верховым прасолам достанется, а то собьют, говорит, цену, и я только потеряю на этом деле».

— Так и зарывали? — спросил молодой рыбак.

— Так и зарывали, — махнул рукой Архип Иванович. — Вывалим ее с баркасов, притрусим песком, она и гниет… На всех ериках, помню, дурной запах всю весну стоял. Зато Митронька Данилов хватил на проданной селедке пятнадцать чи двадцать тысяч и цену свою на базаре удержал… Вот так и хозяйновали в ту пору наши рыбаки.

— То время уже не вернется, Архип Иванович, — серьезно сказал Степан Худяков.

— Да, Степа, не вернется, — кивнул Антропов, — оно утекло каламутной водой…

Василий, покуривая, слушал рыбаков, и в душе его все больше росло ощущение важности того, что произошло на берегу. Построенный голубовцами рыбоводный завод был только частицей того нового, что все более властно входило в жизнь станицы. Даже в старых рыбаках Василий заметил важную перемену: они уже говорили не только о лове, но и о разведении рыбы, о нерестово-выростных площадях, о спасении рыбной молоди. «Это уже совсем другие люди, — думал Василий, — теперь никто из них не зароет в песок сотни тонн сельди и не устрашится конкуренции, они все делают большое общее дело и с каждым днем лучше и лучше работают…»

Только вечером, когда разъехались прибывшие на открытие завода гости, Василий и Груня остались одни. Они засмеялись, взглянув на дремлющего на пороге сторожа — инвалида Игнатьевича, обнялись и пошли между деревьями.

На виноградниках, за пахнущим свежей сосной забором, пели девчата. Их звонкие голоса неслись над заалевшей вечерней рекой. Две старухи внизу, под яром, перебраниваясь, носили на коромыслах воду и поливали зеленеющие в лунках кочаны поздней капусты. Вспорхнула в кустах желтая иволга. Над садами, сверкая лазурным оперением, пролетела сизоворонка. На ветвях раскидистых старых яблонь, чуть заметная, трепетала паутина — первый знак близкой осени.

— Ну как, Груня, довольна? — спросил Василий.

— Довольна, Вася! — ответила девушка. — Теперь мы начнем работать по-настоящему.

Она, скосив глаза, взглянула на него и спросила неожиданно:

— А ты будешь меня любить?

Василий привлек ее ближе к себе:

— За что ж тебя любить?

Не говоря ни слова, он стал целовать Груню, а она, подчиняясь его ласке, прижалась к нему и улыбалась счастливо, думая о нем, о себе — обо всем, что произошло в последние месяцы в станице, и хотя ничего особенного как будто не произошло, но Груня знала, что и этот рыбоводный завод, и то, что на степных холмах работали партии геологов, гидротехников, землемеров, и в особенности приезд Василия Зубова — все это входило в ее, Грунину, судьбу чем-то неизведанно-радостным и заставляло жить по-новому.

— Знаешь, Вася, — исподлобья поглядывая на Зубова, сказала Груня, — в станице все говорят, что мы с тобой поженимся.

— Правда? — засмеялся Василий. — Кто ж говорит?

— Да все! Куда ни пойдешь, каждый одно знай спрашивает: когда, мол, будем на свадьбе гулять? Ехала я со шлюзовскими ребятами на Пески, так Егор Талалаев пристал, скоро ли, дескать, вы с инспектором поженитесь? Говорит, а сам ребятам подмаргивает. А на Песках твоя хозяйка Марфа разговор со мной завела: «Вы, говорит, Груня, должно быть, моего квартиранта к себе заберете?»

— Так и сказала?

— Так и сказала.

— Еще что Марфа говорила? — поинтересовался Василий.

— Больше ничего не говорила. Сказала только, что ты хороший человек и любишь меня…

Поглаживая Грунину руку, Василий сказал:

— А знаешь, Илья Афанасьевич тоже называет тебя моей невестой.

— Правда?

— Честное слово. Разговаривал со мной недавно и сказал: «Я сегодня встретил вашу невесту».

Он засмеялся, но потом вдруг стал серьезным и сказал тихо:

— Грунечка, а ты бы согласилась быть моей женой?

Груня, освободив руку, помолчала, разглядывая тронутый желтизной яблоневый листок.

— Ты мне нравишься, Вася, — сказала она. — Но знаешь что? Давай подождем немного.

— Зачем же нам ждать?

— Пройдет время, мы лучше узнаем друг друга.

— А разве мы сейчас не знаем?

— Знаем, конечно, но все-таки… Объясняй потом, что не сошлись характерами… Я этого не хочу.

— Я тоже не хочу.

— Вот видишь, — обрадовалась Груня, — значит, нам надо подождать…

— Долго ли? — усмехнулся Василий.

Груня, краснея, легонько ударила его по руке:

— Ну, хотя бы… до зимы…

Он проводил ее домой, а когда они простились, Груня остановилась у калитки, подождала, пока Василий свернул в переулок, и пошла на остров, откуда доносилась протяжная песня девчат. По голосам Груня узнала Иру и Асю, и ей захотелось посидеть с подругами.

Вечерело. По высохшему, заросшему бурьяном руслу речушки брели телята. В мелких, густо покрытых зеленой ряской лужицах копошились утки. За молодой вербовой рощей сверкали огоньки стоявшего у пристани парохода. Во дворах, у жарких, чисто выбеленных печей хлопотали женщины. Оттуда тянуло горьковатым дымком. А с острова, из-за высоких, неумолчно шелестящих тополей, плыла тихая девичья песня.

Все это с детства было знакомо Груне: и мерцающие на реке огоньки, и кряканье уток под бурым глинистым яром, и запах дымка на станичных улицах. Но сегодня она как будто впервые увидела погруженное в синие предвечерние тени надречье и, удивляясь этому, вдруг поняла, что в ней самой что-то изменилось, стало не таким, как было раньше.

На лесную поляну, туда, где сидели девушки, Груня подошла медленно, сунув руки в карманы старенького синего жакетика, усталая и счастливая.

— Девчата, пропажа нашлась! — взвизгнула Ира.

Сидевшие тесным полукругом девушки зашевелились.

— Садись, Грунечка! — заторопили они наперебой.

— Вот самое лучшее местечко, под тополем!

— Садись, рассказывай, как он тебя голубил!