— Недавно наше правительство опубликовало постановление о полезащитных лесополосах, — сказал Назаров. — Мы все его читали. Так? И все мы понимаем, что это значит. Это означает полное преобразование природы, выполненное умной рукой советского человека. Наш человек становится истинным хозяином природы, ее творцом. Так? Творцом становится наш человек. Он уже не раб природы, не убийца ее, не транжир и мот, не хищник, не иждивенец, а творец. Тво-рец! А это и есть одно из самых важных условий построения коммунизма…

Видно было, что Назаров волновался, Его смуглые обветренные щеки покрылись румянцем. Сунув руки за широкий, туго стягивающий синюю гимнастерку ремень, он прошелся по сцене, напряженно всматриваясь в затемненный зал.

— Коммунизм разовьет все силы и способности человека, поднимет его ум до самых вершин, — сказал он тихо, — и это произойдет тем скорее, чем больше мы будем работать для завтрашнего дня и приближать его к себе.

Повернувшись к Мосолову, Назаров спросил, посмеиваясь:

— Как ты думаешь, Кузьма Федорович, рыбаки при коммунизме будут существовать? Будут. Так. Значит, и рыба нужна нам будет? Конечно, нужна так же, как хлеб, плоды, овощи, гуси, овцы — все, что потребляет человек. Только всего этого должно быть при коммунизме больше, гораздо больше, чем было и есть. Так?

И, уже глядя в зал, секретарь сказал:

— Движения народов к коммунизму никто не остановит. Никто. Сегодня мы читаем закон о полезащитных полосах и прудах, а завтра может быть издан закон о гигантских рыбхозах, в которых советские рыбаки будут выращивать миллиарды экземпляров белуги, осетра, рыбца, леща, сазана — всего, что нам нужно. Надо уже сегодня находить практические пути к этому! Так? Надо искать формы планирования рыбного хозяйства, методы выведения лучших сортов рыбы. Так? Надо не болтовней, а делом содействовать тому, чтобы наши уловы повышались… — Он сердито кашлянул и опять обратился к ерзавшему на стуле Мосолову: — В нынешнюю весну вы собираетесь поймать рыбы меньше, чем ловили раньше. Так? Так, я спрашиваю?

— Да, Тихон Филиппович, — пробормотал Мосолов. — Но план нам дается из области… И потом… рыбы в реке стало меньше.

— Меньше? — загремел Назаров. — А кто в этом виноват? Вы думаете, партия не найдет виновника? Найдет, где бы он ни находился: в районе, в области или в министерстве. Партия, товарищ Мосолов, сумеет дать по рукам тем рыбным делягам, которые не смотрят дальше своего носа. Понятно? Большевики вытащат за ушко да на солнышко тех самых очковтирателей и чинуш, которые не могут и не хотят вести рыбное хозяйство страны к коммунизму.

— К вам вот назначен новый инспектор, — заговорил секретарь тише. — Надо ему помочь. Он хорошо выступал. И улов второй бригады конфисковал правильно. У вас здоровый, крепкий колхоз. Смелее же ставьте свое хозяйство на новые рельсы. Смелее выдвигайте молодежь! До конца искореняйте вредные крутийские традиции хищнического лова. Думайте, товарищи, о завтрашнем дне, но не ждите его сложа руки, а честным трудом, заботой, благородной тревогой приближайте его, этот день…

Рыбаки, дымя махорочными скрутками, переглядываясь, одобрительно покачивая головами, слушали выступление Тихона Филипповича, открывавшее им глаза на многое, чего они, может быть, еще и не знали, но к чему уже тянулись всей душой.

Собрание закончилось далеко за полночь.

Когда Василий вместе с толпой рыбаков вышел на освещенное фонарем каменное крыльцо, он остановился и, пропуская оживленно переговаривающихся людей, стал отыскивать глазами Груню. Она уже стояла внизу, и около нее вертелся Егор Талалаев. Заметив Зубова, Груня сделала вид, что ей надо вернуться в клуб, побежала назад и, проходя мимо Василия, замедлила шаги.

— Добрый вечер, Грунечка! — весело сказал Зубов. — Вы домой?

— Домой, Василий Кириллович, — вспыхнула девушка.

— А я вас искал, — простодушно признался Василий.

По выражению его лица, радостного и возбужденного, она поняла, что он пойдет с ней, и он действительно пошел рядом с ней, осторожно придерживая ее за локоть.

В эту теплую, пахнущую дождем весеннюю ночь Зубову показалось, что идущая рядом с ним невысокая девушка в небрежно накинутом белом шарфике, та самая, которую он только что, сам не зная почему, нетерпеливо отыскивал в темноте, становится для него не такой, как все другие люди, и что ему хочется, чтобы она это поняла. Но он не знал, как сказать ей об этом. Радуясь и робея, он шел рядом с Груней и тихо говорил ей о чем-то постороннем, тоже хорошем и радостном, но совсем не о том, о чем думал.

Весна хозяйничала на реке. Все жарче становилось солнце. Распускались первые набухшие соками почки. Светлая зелень опушила ветви деревьев, на пойме зазеленели травы, белыми барашками нежного цветения покрылись надречные вербы. Унося все следы ледохода, сошла в море холодная «казачья» вода. В далеких верховьях реки, на северной стороне, за меловыми склонами Дивногорья, у великой Приволжской возвышенности, стекая бесчисленными ручьями с холмов, уже стала собираться прогретая солнцем талая «русская» вода. Медленным и неотвратимым паводком она стремилась вниз, к дельте, которая протянула к морю щупальца гирл, поросших кугою и камышом.

Уровень воды с каждым днем поднимался. Сначала исчезли в речных глубинах прибрежные косы и перекаты, потом утонули слоистые срезы более высоких берегов, оказались в воде цветущие белой кипенью вербы, а талая вода поднималась все выше и выше, бурлила под глинистыми ярами, размывая наносы и устремляясь во все стороны по ерикам. Наконец, выйдя из берегов, она понеслась веселым голубым разливом по бескрайним донским займищам, затопляя станицы, леса, поля, сады, виноградники — все, что попадалось на ее пути.

В эти дни голубовские рыбаки покидали станицу. На среднем участке реки вступал в силу строгий весенний запрет на рыбу. Начинался самый разгар рыбьего нереста, и все рыболовецкие артели переезжали в низовья.

Прощаясь с Василием, Марфа сказала ему, что она договорилась с Осиповной, своей старой теткой, и та пообещала через день приходить и варить обед Зубову и Витьке, который, несмотря на пылкое желание уехать в гирла, был оставлен в станице.

Уже одетая в парусиновую рыбацкую робу, неуклюжие сапоги, по-девичьи повязанная алой косынкой, Марфа стояла, опершись о косяк дверей, и, улыбаясь глазами, говорила Зубову:

— Вы же глядите, не скучайте, Вася. Тут остается много славных девчат. Что это вы — либо на моторке своей по реке гоняете, либо за книжками сидите. Разве ж так можно? — Она вздохнула и подала Зубову маленькую, с крепкой ладонью руку: — До свидания, Василь Кириллыч…

Василий поднялся, снял со спинки стула пояс и крикнул:

— Я сейчас догоню вас, Марфа Пантелеевна! Пойду проводить рыбаков.

Когда он вышел на улицу, Марфа была уже довольно далеко. Придерживая рукой корзинку с вещами, она шла легкой, молодой походкой, похожая в своей синей робе на девушку. Василий догнал ее, взял у нее корзинку и пошел рядом.

На берегу собралась вся станица.

Окаймленная молодой, еще неяркой прибрежной зеленью, розово-золотая от игравших на воде солнечных бликов, река, казалось, трепетала. И в этом едва заметном трепете было такое радостное выражение счастья жизни, что оно, словно теплый отсвет солнца, отражалось на лицах толпившихся на яру людей.

У затопленных причалов, выстроившись вереницей, стояли просмоленные рыбацкие дубы, на которых высились завязанные канатами невода, плетеные корзины, длинные шесты, ведра, ящики с инструментом — все, что могло понадобиться во время лова.

На каждом дубе виден был черный, покрытый копотью костров ермак — огромный чугунный котел, из которого не одно поколение голубовских крутьков со смаком хлебало наваристую рыбацкую шарбу [5].

Возле дубов покачивались взятые на буксир баркасы и каюки. Они тоже были забиты корзинками, ящиками, ворохами одежды, мешками с мукой и хлебом, разномастным рыбацким добром, необходимым во время путины.