Василий ничего не знал о происках Талалаева, а когда Марфа заговорила с ним об этом, он посмеялся и сказал, что на каждое чиханье не наздравствуешься.

— Пусть пишет, — успокоил он Марфу, — меня этим не запугаешь. Они думают, что я, как теленок на поводке у них пойду, а я вижу, чем они дышат, и никогда не буду потворствовать безобразию.

Вышло, однако, что Зубов напрасно отмахнулся от предупреждения Марфы: заявление было написано так умело, что ему дали ход. Но Василий об этом ничего не знал и не хотел думать о возне Талалаева: все это казалось ему пустяками.

Зато Архипа Ивановича Антропова поведение Пимена не на шутку тревожило, возмущало.

Однажды вечером, когда рыбаки обеих бригад, став на отдых, смолили на берегу невода, Антропов решил поговорить с Пименом. Расстелив стеганку, он улегся у опрокинутого на песке баркаса и сказал проходившему мимо Степану Худякову:

— Покличь-ка своего бригадира, нехай подойдет на минуту!

Архип Иванович чувствовал, что предстоящий разговор не предвещает ничего хорошего, но решил узнать настроение Талалаева и откровенно побеседовать с ним.

Увидев медленно приближающегося Пимена, Архип Иванович понял, что из разговора с ним толку не будет: Талалаев шел, низко опустив голову, тяжело загребая сапогами песок; перекинутый через руку резиновый плащ волочился за ним, как хвост большой рыбы.

Подойдя ближе, Пимен остановился в двух шагах.

— Кликал, что ли? — спросил он.

— Кликал.

— Чего?

— Дело есть.

Пимен бросил плащ на песок и, ни слова не говоря, сел.

Оба они, и Антропов и Талалаев, родились и выросли в Голубовской и знали друг друга с детства. Оба были старыми рыбаками, но жизнь их сложилась по-разному, и потому они никогда не дружили. В годы, когда Антропов исходил все Задонье с красногвардейским отрядом Подтелкова, Пимен Талалаев прятался на хуторе Атаманском у тестя; если Антропов, вступая в артель, отдал свой баркас и снасти, то Талалаев сначала продал все, вплоть до последней пары весел, а потом написал просьбу о приеме его в артель; работая бригадиром, Антропов охотно делился с молодыми рыбаками своим опытом, а Пимен Талалаев упорно скрывал от ловцов рыбацкие секреты и посмеивался: «Разбирайтесь сами, вы теперь ученые»; в самом начале войны Антропов ушел на фронт и был дважды ранен, а Талалаев вызвался эвакуировать скот подсобного хозяйства колхоза и четыре года провел в Казахстане.

Прожив пятьдесят лет на одной улице, Антропов и Талалаев редко говорили между собой и не любили друг друга.

— Чего звал? — нехотя спросил Пимен. — Говори, а то меня люди ждут и смола закипает.

Его тяготило молчание Антропова, а тот, как нарочно, медленно доставал кисет, медленно, поглядывая на реку, свертывал цигарку, чересчур тщательно собирал рассыпавшиеся крошки махорки.

— Не спеши, разговор будет долгий.

Он подвинулся ближе и сказал, тяжело выговаривая слова:

— Ну, Пимен, как оно дальше будет?

— Чего? — поднял брови Талалаев.

— Ты сам знаешь, чего.

— Ничего я не знаю.

— Долго ты на своей шелудивой козе ехать думаешь?

Пимен пожал плечами:

— На какой козе?

— На той, которую ты по дурости оседлал и гонишь ее в прорву.

— Брось присказки, — отмахнулся Талалаев, — начинай сказку, а то мне некогда тебя слушать.

— Будет и сказка.

Архип Иванович заглянул Пимену в глаза:

— Ты в артели думаешь работать?

— А чего я, на печке лежу, по-твоему? Или же у тебя есть думка исключить меня из артели?

— Вот про это, Пимен Талалаев, и разговор будет, — резко сказал Архип Иванович, — потому что ты от глупых своих обычаев отстать не можешь и начинаешь людей в бригаде с толку сбивать. За это никто тебя по голове гладить не будет.

— Какие ж такие обычаи? — криво усмехнулся Талалаев. — Чего ты меня стращаешь? Что я, прогульщик или же лодырь?

— Ты хуже лодыря, потому что твоя линия прямой вред артели приносит и молодых рыбаков портит.

Талалаев исподлобья взглянул на Антропова.

— Это ж какая такая линия? Что я, против Советской власти выступаю или же вредительство делаю?

— Ты не прикидывайся дурачком и не строй из себя святого, — сурово отрезал Архип Иванович. — Выступать против Советской власти у тебя кишка тонка, да и ни к чему тебе это дело, а вред артели ты приносишь.

Он положил на плечо Талалаева тяжелую, жилистую руку:

— Как ты жизнь свою построил? Скажи мне, что в тебе есть нашего? В артель ты пошел потому, что все шли и тебе некуда было податься. Лихачеву ты был первейший дружок и государство вместе с ним нагло обманывал. Из реки ты выбирал все без разбору, лишь бы норму выполнить и паек свой получить. Тридцать с лишним годов прошло, а ты, Пимен Талалаев, каким был, таким и остался, душу свою у себя в сундуке схоронил и на замок ее запер. Теперь артель на новую дорогу становить надо, а ты только про свой карман заботу имеешь, а на колхоз плюешь. Заместо Лихачева, твоего дружка, новый человек до нас приехал, по-советски начал работать, так ты выжить его хочешь! Всякую чушь про него городишь и рыбаков против государственного дела настраиваешь.

— Это все брехня! — сумрачно ввернул Талалаев.

— Брехня? Ты думаешь, мы ничего не знаем? — посапывая, сказал Архип Иванович. — Мы все знаем, каждое твое слово нам известно: и как ты на старое время киваешь и как новому всему противишься. Спасение рыбной молоди, охрана реки, рыбоводный завод — все это тебе, Пимен, поперек горла стало, и ты молодых рыбаков дурными своими разговорами начал портить…

У Талалаева заиграли скулы. Он не торопясь поднялся, стряхнул с плаща песок и проговорил глухо:

— Ты мне не указчик, Архип. Не учи ученого, лучше за собой гляди, а я сам за себя ответчик…

Архип Иванович тоже встал.

— Ладно, Пимен, иди, — сипло сказал он, — иди и запомни этот разговор. Я не напрасно его затеял, тебя же, дурака, пожалел, думал, толк будет…

— Пожалел волк кобылу… — огрызнулся Пимен.

Отвернувшись, Архип Иванович долго смотрел на голубую, с лиловыми отсветами, кромку берега.

— Глупой ты человек, — тихо сказал он, — очень ты глупой человек. Больше я с тобой говорить не стану. Не поймешь, что к чему, — пеняй на себя: пощады за такие дела не будет.

Почти все рыбаки обычно ночевали на тоне. Многие из них жили на дальней окраине станицы и не хотели ежедневно возвращаться домой, да это и не нужно было: ночи стояли теплые, продуктов в бригаде хватало.

Ночью, когда костры зажигались на рыбацких тонях, на полеводческих и огородных станах, у тракторных вагончиков в степи — везде, где ночевали люди, река отражала десятки пламенеющих в темноте огней, густая пелена отсвечивающего лунным сиянием дыма стояла над равниной, и вся станица казалась притихшим плавучим кочевьем.

Василий Зубов любил уходить в такие ночи к рыбакам. Он все больше сближался с ними, готов был без конца слушать их мечты о будущем, неторопливые рассказы стариков о прежних рыбацких ватагах и всякие веселые небывальщины, которыми разгоняли вечернюю дрему усталые ловцы.

Единственное, что беспокоило ловцов, были комары.

Обе ночующие на тоне бригады из ночи в ночь незлобиво допекали деда Малявочку, потешаясь над его страхом перед комарами. Собственно, Малявочке незачем было появляться на тоне, так как его сетчиковая бригада не участвовала в лове, но старик не мог оставаться дома и крутился среди рыбаков, помогая перевозить выловленную рыбу на правый берег. Боясь комаров, он приволок с собой на тоню огромный марлевый полог, установил его на воткнутых в песок жердях и после ужина укладывался под своим пологом, как китайский богдыхан.

— Дед Малявочка навроде Исуса в плащанице, — шутили ловцы, — до его ни один комар не подступится.

— Должно быть, все занавески у своей старухи ободрал на полог.

— А чего ему, первый раз, что ли? Дед сдавна до сетки привычный!

— Недаром же рыбаки ему прозвище такое дали!