В городе с таким пестрым населением, вероятно, могли бы сложиться неплохие отношения между различными слоями жителей, если б не гангрена спекуляции — эта жестокая болезнь, волновавшая рынок и выводившая людей из себя. Любая банальная шутка, самый безобидный намек могли вызвать приступ гнева. Вы подумайте только! Вечером вы легли спать, уверенный, что литр вина стоит пятнадцать франков, а утром просыпаетесь, чтобы узнать, что он стоит тридцать пять!..

С утра до полудня не удается выяснить стоимость риса, склады опустели, но после нескольких часов тяжелых переговоров тот же самый рис появляется из-под прилавков и из подвалов магазинов, но по какой цене? И поскольку еще не было сказано, что люди разных сословий и национальностей могут жить вместе, не испытывая злобы друг к другу, то к скрытой ссоре между левантинцами и европейцами прибавилась проблема риса, основной пищи африканцев, риса, который нельзя было больше достать и который был поводом для многих раздоров…

Европейские торговцы обвиняли левантинцев в том, что они, не закрывая своих лавок в установленные часы, нарушают законы о труде. Инструктор по вопросам труда, «занимавшийся проблемой», разрешал спор, заявляя, что торговые предприятия левантинцев носят семейный характер. Однако злые языки позволили себе усомниться в порядочности высокопоставленного чиновника, разнося по городу слухи о том, что сам эксперт давно уже «в кармане» у одной левантинской акулы, потерявшей все зубы оттого, что не одна рыба нашла свою смерть в ее пасти в ожесточенной борьбе за жизнь. Не желая сдаваться, европейские торговцы обратились к властям с просьбой заставить сирийцев нанимать продавцов-африканцев.

Вопрос не решен и поныне, а левантинские лавки продолжают оставаться открытыми до поздней ночи, и туда приходят мелкие служащие, которые на вопрос услужливого торговца: «Мсье желает что-нибудь купить?» — неизменно отвечают: «Я посмотрю, мсье». «Ну что ж, смотрите», — ворчит коммерсант, недовольный тем, что люди бродят по магазинам, ничего не покупая. Мало того, что они всего лишь смотрят, они без конца водят пальцем по стеклу и упрямо хотят видеть все: «Покажите мне это, мсье… И вот это, мсье…»

Вопрос найма продавцов-африканцев не составлял сущности взаимных жалоб и не был их основной причиной. Их разделяло что-то большое. Левантинцы строили, они заполняли Диуркен многоэтажными домами, на которых по камню были написаны их имена, чтобы всем было видно, а в городе, где остро ощущался жилищный кризис, это не могло встретить одобрения. Со свойственным им нюхом в коммерции левантинцы повсюду забивали колышки и скрещивали оружие с европейцами. Они наживались на доходных домах, на привозных и местных товарах, не считая многочисленных иных преимуществ, которых они добирались. Всем известен культ дружбы левантинцев, дар ловко и незаметно завязывать отношения. Жадные до наживы, они щедрой рукой открывали кошелек, не запирая его в монументальный сейф, и пускали, пускали прочные корни в городе. Этого тоже не могли простить европейцы, им казалось, что их где-то обобрали. Исчезновение продуктов первой необходимости и их появление по ценам, недоступным даже для европейцев, поддерживало эту глухую неприязнь.

Чрезмерные расходы дам, всегда в праздничных нарядах и перчатках, решивших держать в Диуркене первое место (принадлежавшее им по праву) и продолжать войну платьев и лент, истощали кошельки супругов, еще более ожесточая взаимную ненависть. А потом ставшие притчей во языцех разговоры о расточительности левантинцев привлекали к ним внимание и нарушали покой некоторых семейств, рождая новые обиды и претензии. Все это венчала война за независимость на Ближнем Востоке, исполнившая чашу терпения. Борьба стала открытой. Жители долины, негры песков и лагуны, бедные родственники в этой гигантской борьбе за существование, с тревогой наблюдали за ними из своих хижин.

Так как в Диуркене есть свои судебные исполнители, он переполнен и оценщиками. А поскольку есть оценщики, есть и аукцион.

В тот день на пустыре, единственное дерево которого было спилено на дрова, лежали сваленные в беспорядке шкафы, хромые столы и стулья, валялись выщербленные тарелки, запыленные печки, развалившиеся мороженицы, керосинки, бюро с выпавшими ящиками, буфеты, диваны, кресла без пружин, изрыгавшие свои внутренности, рваные шаблоны для выкроек, рамы, кровати, пишущие и швейные машинки, полуразвалившиеся велосипеды, старая обувь, ящики, пузырьки с красной тушью, бутылки из-под лимонада, старые щетки, продырявленные кастрюли; содержимое старых лавок, кухонь, холостяцких квартир, чуланов брошено владельцами и вновь собрано, чтобы извлечь последнюю выгоду, выжать последний сок. Пустырь напоминал гигантскую свалку.

Казалось, что люди, обремененные старьем, не решаясь выбросить или отдать его, несли все это на аукцион, как несут в больницу умирающего в надежде, что он еще выздоровеет.

Торг начался, и оценщик, сопутствуемый помощником-африканцем, надсадно выкрикивал названия предметов, некоторые он совал под нос покупателям, возбуждая их интерес, поднимая вещи к свету, чтобы продемонстрировать их качества, переходил на скороговорку в надежде усилить конкуренцию, повысить цену, давал потрогать руками предметы, словно хотел рассеять все сомнения.

Так вот в этой свалке, достойной блошиного рынка в Гадазане, где можно видеть хлам со всей Европы и Америки и разный утиль, на котором многочисленные ремесленники пытались восстановить прежний блеск, решив его спасти, как спасают обломки корабля, чтобы заставить их еще послужить, — так вот в этой свалке лежала и маленькая рекламная дощечка, в середине которой, в углублении, был прикреплен термометр, очерченный двойной голубой каемкой.

Помощник вытащил его из кучи предметов, разбросанных по земле, высоко поднял как трофей и, показав его со всех сторон, начал свою песню:

— Называйте цену! Называйте цену! Называйте цену!

Никто не сказал ни слова. Термометр? Зачем? Одни смеялись, другие продолжали разговаривать между собой. Большинство разглядывали другие предметы. Шум автомобилей заглушал голос помощника, который повторял:

— Называйте цену, называйте цену!

Видимо, реклама не привлекала внимания. А может быть, все, к кому она в свое время была обращена, были членами лиги борьбы с алкоголизмом? Или может быть, рекламируемой марке «С»… они предпочитали другую марку вина?

Наконец голос, скорее несмелый шепот, который тонкий слух оценщика схватил на лету, произнес:

— Пятьдесят франков! Пятьдесят франков…

Какой-то негр, конечно ради шутки, просто чтобы открыть бой, дать сигнал к схватке, зашептал: «Пятьдесят…» Но не успел дошептать, так как его сосед, мавр высоченного роста, пощупав свой бумажник, крикнул:

— Сто франков!..

Европеец, смерив взглядом негра и мавра и пожав плечами, словно говоря: «Куча вшивых подонков, вам не поднять цены», величественный от сознания собственного достоинства и гордого спокойствия, бросил:

— Сто пятьдесят франков…

Тогда стоящий против него человек, левантинец, как бы раненный этим спокойствием, смотрит на негра, мавра и европейца, улыбается и выкрикивает:

— Двести франков!..

— Двести франков… Двести франков… — повторяет оценщик.

Подходят люди. Они приподнимаются на носки, лезут друг на друга, чтобы увидеть, в чем же все-таки дело, ибо для большинства из них термометр не может стоить двухсот франков.

Негр, давший всему начало, замолчал, понимая возможности своего кошелька. Может быть, ему и хотелось обладать этим красивым термометром на эмалированной дощечке, сверкающей на солнце ярким цветом.

— Триста франков! Триста франков!

Ну а мавр? Ему было важно заткнуть рот своему соседу негру. Поскольку последний молчал, мавр был доволен. Он смотрел на европейца и левантинца, изредка бросая короткие взгляды на негра, словно хотел сказать: «Что, замолчал? Силенок не хватило? Я жду. Если ты заговоришь, я отвечу!» Но негр молча разглядывал термометр. Да, это неплохо выглядело бы в его лачуге. Видно, он дорог, раз они так спорят. В его доме была бы еще одна вещь из Европы.