Надо понимать, тот Минкин хорошо меня знает и, может быть, вместе со мной ходил «на дело».

А-а, здесь есть и фотографии!

— Зеркало! — крикнул я, и ко мне неторопливо приблизился один из охранников, белобрысый, прыщавый дядька. Я уже начал их различать. Со мною работало три смены. Белобрысый был старшим в этой четверке. Он подошел, потирая глаз и наводя на меня автомат. Коньюктивит, решил я, беря из его рук небольшое зеркальце.

Левой «клешнею» я держал одновременно и зеркальце и фотографию с подписью: «Семенюк на дне рождении Квантришвили». Второе фото демонстрировало меня на скамье подсудимых Курганского горсуда. С этой скамьи я сбежал, если верить подписи, сразу после того, как был сфотографирован. Позировал я и вместе с бывшим замминистра среднегорной промышленности в обществе двух голых девочек — одна голенькая на правом бедре, вторая на левом плече.

Везде в качестве Семенюка выступал рослый, хорошо (даже очень) сложенный парень со спокойным уверенным взглядом.

Я пошевелился всею тушею в своем кресле. Мне было ясно, что я довольно похож на С. С. Семенюка… Если сбросить примерно килограммов сто десять… И мне было приятно на него походить.

Кое–как сложив документы в конверт, я снова подозвал белобрысого.

— Сожги.

Он достал зажигалку и стал подпаливать угол конверта. Причем встал он ко мне боком. А, догадался я, не хочет показывать мне воспаленный глаз… Хочет выглядеть сильным и неуязвимым, гадина. Чтобы позлить его, я посоветовал:

— Ты его, этот коньюктивит свой, чаем, спитым чаем помой… Помогает.

Небольшой уютный пляж, сжатый с двух сторон высокими скальными стенами. Посреди пляжа, лицом вниз, раскинув руки, лежит очень длинный и худой человек. Ногами к почти неподвижной воде, головой к архитектурно замысловатой вилле, расположившейся на каменном уступе в изящном и пышном обществе кипарисов и магнолий.

Человек на пляже одинок… Во всех смыслах. И потому, что никого нет рядом на песке, и потому, что ни перед одним живым существом на свете он не может открыть свою душу. Он знает, стоит попытаться это сделать, его немедленно уничтожат. Истребят, расстреляют, сгноят, сгнобят, сотрут в порошок.

А между тем человек этот — очень большой начальник, это заключение можно сделать по одному только, как он лежит. Он не смотрится странно, занимая в одиночку весь берег бухты. И трехэтажная вилла кажется ему под стать.

Роберт Игоревич миновал последнего охранника, прятавшегося за голым стволом эвкалипта, сунул пластиковый пропуск в карман и по сложенным из полированного ракушечника ступенькам (да, забыл сказать, что вечерело, морской горизонт замалеван красками роскошного заката) спустился на берег пляжа. Глядя безотрывно на лежащего, разделся, бросая без особого уважения пиджак, брюки, сорочку на ближайший камень. Больше всего возился с пропотевшими, прилипшими носками. Разоблачившись, подсмыкнул плавки и затрусил к лежавшему. Часто и мелко дыша, улегся рядом с ним. Выяснилось, что он почти на полметра короче него. Роберт Игоревич поерзал на остывающем песке, беззвучно поскулил, давая понять — вот он, дескать, я. Эти сигналы не отомкнули ведж начальника, и тогда гость позволил себе пошутить. Шутка — это упаковка, в которой можно из рук в руки передать слишком острый предмет.

— Загораем?

Не открывая глаз, лежавший произнес:

Так мгновенно, так прелестно —

Солнце, ветер и вода,

Даже рыбке в море тесно

Даже ей нужна беда.

Нужно, чтобы небо гасло,

Лодка ластилась к воде,

Чтобы закипало масло

Нежно на сковороде.

Роберт Игоревич на некоторое время превратился в удивленную окаменелость. «Шеф, стихи, ничего себе!..» К жизни его вернул приказ:

— Докладывайте!

Подчиненный с облегчением зашептал:

— Все по плану. Пока… Известие, что он на самом деле Семенюк, принял спокойно. Внешне… Материалы, мною предоставленные, изучал с интересом.

— Вы не переборщили? Он человек, насколько я понимаю, примитивный, почти ребенок, но что мы знаем о его чутье?

— Нет, нет Владислав Владимирович, все тщательно продумано… Какие снимки, какие тексты — сорок раз обсуждали. И чутье учитываем.

Владислав Владимирович потянулся вдруг, как проснувшийся удав.

— А не притворяется ли он?

— Не понял.

— Не дурачит ли он нас? В смысле — вас. Сам уже все вспомнил, а с вашими бумажками возится для виду и только ждет момента, когда сможет передвигаться самостоятельно.

— Нет, нет, ну что вы, нет! За ним наблюдают двадцать четыре часа в сутки. Никаких отклонений от естественной модели поведения. Похудеть мечтает.

— Похудеть?

— Это ведь естественно. Если, мол, эта самая милиция вычислила, что он толстяк, зачем ему толстяком оставаться.

— А зачем вы ему сказали про таблетку?

Роберт Игоревич трагически дернулся.

— Ошибка, просчет, разумнее было бы поддерживать предыдущую версию. Готов понести… Но, знаете, мы и пользу сумели извлечь. Из моего просчета.

— Какую пользу можно извлечь из просчета?

— Психологическую. Сказав ему правду по поводу этой мелочи, могу рассчитывать на доверие в более крупном.

— А как вы теперь решаете проблему питания?

— Решаем, решаем, — шмыгнул носом Роберт. — Пришлось привлечь еще пару человек на кухню, стараемся.

— Старайтесь. Случившееся тогда, возле дома, повториться не должно. Мы не можем больше рисковать. Правда, по иронии судьбы нас спасло то, что могло погубить всю операцию. Но не будем надеяться на то, что судьба станет всегда играть в нашу пользу.

— Не станем.

— Удалось, кстати, установить почему произошло <МI>это?

— «Всплытие сознания», как говорят наши медики. Пока нет стопроцентного объяснения, почему он начал «мочить» этих четверых, но догадки появились. После допроса его жены.

— Жены?

— Ну этой нашей дуры, что мы с ним поселили. Маргариты Мастерковой.

— И что?

— Она, в общем, оказалась воровкой по натуре.

— Что это значит?

— Мы же выдавали ей деньги на питание с тем, чтобы она покупала продукты получше, посвежее, поразнообразнее, с большим содержанием белка и протеина. Телятина, кальмары, креветки. А она, тварь, не удержалась, жаль, видите ли, ей было тратить «на этого борова» хорошие продукты. После таблетки «он жрал, что попало». Макароны, сосиски, картошку, перловку. Думаю, она сколотила небольшое состояние за эти месяцы. А как выясняется, химический состав сосисок и перловки крайне неблагоприятная среда для жизни наших лекарств. Толстяк начал усваивать значительно меньше их, чем нужно было для поддержания равновесия в сознании. Мастеркова думала, никто ничего не заметит, все–то постепенно прибавлялся, как было задумано, по схеме.

— Да, пожалуй, это похоже на объяснение, но надеюсь теперь…

— Что вы, Владислав Владимирович, что вы! Я не упомянул о двух новых поварах. Таблетки мы ему не можем навязывать. Но, с другой стороны нам легче, чем Мастерковой. Вместо перловки мы можем поставить ему на стол, например, фаршированного дурианами лангуста, а в этого зверя напихать все, что нам надо.

— И яйца кокотт с шампиньоновым пюре? — усмехнулся Владислав Владимирович.

— Да, и это можем, завтра же.

— Это вы хорошо придумали. И продолжайте придумывать, работать головой… Поймите, никакие усилия на этом участке чрезмерны. Он пока — наше главное оружие. Вы не представляете, каковы масштабы возможных потерь, если мы его выпустим из рук.

Роберт Игоревич лег по стойке смирно.

— Ладно, об этом все… Что у него с женским полом?

— Его обслуживают две буфетчицы.

— «Обслуживают»?

— Да, тут невольная игра слов, Владислав Владимирович. В этом, в половом смысле, он вполне ощутил себя Семенюком. Судя по докладам Мастерковой, постельная жизнь его была скудна. Впрочем, тут она действовала в рамках инструкции. Считалось, что каждый оргазм вызывает определенное сотрясение психической конструкции.