— Здравствуй, Никита. Не смущайся. Меня на самом деле трудно узнать.

— Что с тобой, боже мой!

— Мое дело плохо. Но об этом потом. Где нам поговорить? Куда можно пойти?

— Я хотел пригласить тебя наверх, в ресторан. Как ты?

— Там не людно?

— Сейчас нет. Обеденный перерыв кончился.

— Наверх так наверх, — равнодушно сказала Людмила.

Они поднялись в круглый куполообразный, как храм, зал с огромным зеркалом во всю стену, с высокими узкими окнами. Здесь тоже было много красного дерева, тяжелых портьер, массивной мягкой мебели.

— Давай сядем так, чтобы я не видела себя в зеркале, — попросила Людмила.

Они сели за колоннами, отделявшими от основного зала как бы еще небольшой серповидный зальчик, и сейчас же легкой походкой к ним подошел старый метрдотель с выхоленной до блеска лысиной. Он очень гордился тем, что ему довелось когда-то в свое время обслуживать Горького, и теперь считал своим долгом оказывать всем местным литераторам снисходительное покровительство, иногда выражавшееся даже в небольшом кредите.

— Мое почтение, Никита Ильич. Ваш обычный обед будете кушать? — спросил он и для Людмилы, которую видел впервые, перечислил: — Помидорчики, огурчики, редис цельные, жульен, осетрина на вертеле. Может быть, желаете что-нибудь добавить?

Никита Ильич вопросительно взглянул на Людмилу.

— Все равно, — сказала она.

Метрдотель ушел — худощавый, прямой и легкий. Людмила щелкнула замочком сумочки, вынула из нее сигарету и жестом показала, что ей нужны спички.

— Ты бы не курила, — осторожно сказал Никита Ильич.

— Все равно, — опять сказала она.

— Что же все-таки с тобой?

— Я больна. Теперь уже ясно, что неизлечимо.

Никита Ильич точно оглох, — такая звенящая тишина вдруг наполнила его, как бывало всегда в минуты страха.

— Неправда, — хрипло сказал он.

— Нет, Никитушка, правда, — усмехнулась Людмила. — Я сама была бы рада сомневаться, но у меня нет даже этого облегчающего сомнения. Все слишком ясно. Взгляни на меня.

— Но, может быть…

— Нет, уже ничего не может быть, оставь это.

Официант, сопровождаемый метрдотелем, принес салатницу с редисом, помидорами и огурцами, переложенными кусками льда.

— На сладкое что-нибудь закажем? — спросил метрдотель.

— Черный кофе, пожалуйста, — сказала Людмила.

— Сделаю.

— Немножко коньяку, — попросила еще Людмила.

— Коньяк неважный, — сказал метрдотель, обращаясь к Никите Ильичу, — но у меня есть своя бутылка армянского марочного. Подарили армянские артисты. Я с вами поделюсь.

— Спасибо, старина, — улыбнулся Никита Ильич, зная слабость метрдотеля похвастаться личным знакомством с людьми искусства.

— Так вот, Никитушка, уже ничего не может быть, — сказала Людмила, возобновляя прерванный официантом и метрдотелем разговор, когда те ушли. — Мне сейчас не утешения нужны, а помощь — самая действенная и безотлагательная.

— Все, что могу…

— Погоди, — остановила его Людмила. — Это как раз ты, может быть, и не можешь. Помощь такова, что она потребует от тебя не кратковременного усилия, а всей будущей жизни… Фу, как высокопарно я говорю!.. Короче, муж мой погиб два года назад при обвале в горах, у меня есть сын четырех лет, и вот, когда я… когда я… Он останется один. Ты знаешь, у меня нет родных, у мужа тоже не было.

— Я понял, — тихо сказал Никита Ильич, крутя ручкой ножа замысловатые вензеля на скатерти.

— Я уверена, ты не все понял.

Никита Ильич встретился с ней взглядом и опять, как много-много лет назад, подумал о том, что глаза у нее, как у смертельно раненной серны, хотя по-прежнему никогда не видел ни смертельно раненной, ни вообще какой-нибудь серны. Он понял, что спокойствие и трезвая рассудительность даются ей не сознанием обреченности, как он подумал сначала, а огромной волей.

— Что же я не понял? — спросил он, положив нож, чтобы по суетливости его рук она не догадалась о том, что сам-то он сильно взволнован и сбит с толку.

— Мальчик не знает, что отец погиб, и не помнит его, — медленно выговорила Людмила, вся подаваясь вперед, к Никите Ильичу и не отрывая этого мучающего своим выражением страдания взгляда от его глаз. — Ах, как я не хочу, чтобы он попал в детский дом!

Она наконец не сдержалась и, выхватив из сумочки платок, уткнулась в него, низко наклонившись над столом.

— Я знаю по твоим письмам, каким прекрасным мальчиком вырос Никита, — глухо сказала она в платок. — Я сейчас ни в чем не раскаиваюсь, ни в чем не винюсь перед тобой — это было бы неправдой, не нужной ни тебе, ни мне, ни обоим мальчикам. Я только уповаю на твою чудесную душу… Вот опять я заговорила как проповедник!

Она подняла голову, отерла покрасневшие глаза и через силу улыбнулась.

— Он с тобой? — спросил Никита Ильич.

— Да, спит в номере. Если ты не согласишься, я сегодня же уеду, и будь что будет.

Никита Ильич знал, что согласится, и все-таки как бы он хотел иметь несколько минут на размышление, чтобы в полной мере осмыслить все последствия своего решения, которое вовлечет в круг событий не только его одного, но и Никиту, и Елену!.. Он обрадовался появлению официанта, который принес в миниатюрных кастрюлечках подернутый тонкой пленкой застывшего жира жульен, но официант ушел слишком быстро, и Никита Ильич так и не успел обдумать все до конца.

— Я настаиваю, чтобы ты показалась здесь врачу. У меня есть знакомый онколог, молодой, но очень толковый. Я настаиваю на этом, — сказал Никита Ильич, продолжая тянуть время.

Людмила едва заметно пожала плечом.

— Не думай, что я хочу удостовериться в исходе твоей болезни, — спохватился Никита Ильич. — Просто мне кажется, что для тебя не все еще потеряно.

— Как хочешь. Но ты согласен?

Теперь уже нельзя было тянуть с ответом, и Никита Ильич как можно проще, словно никакого иного ответа и не могло быть, сказал:

— Да.

Людмила плакала теперь не вытирая слез и, кажется, не замечая их, и Никита Ильич не утешал ее — лишь поглаживал худую, с выпуклыми лиловыми венами руку, лежавшую на скатерти, и молчал.

Когда опять показался, виляя задом между столиками, официант с подносом — малый толстый и серый от постоянного недостатка свежего воздуха, — она даже не постаралась и от него скрыть свои слезы, как человек, для которого условности уже не имеют никакого значения.

Вечером Никита сразу заметил, что старик чем-то озабочен: он стоял у окна и пускал дым в форточку.

— Нам надо поговорить, малыш, — сказал он не оборачиваясь, когда Никита вошел в комнату.

И тот, подумав, что ему стало известно о вызове в милицию, поспешил перехватить инициативу в разговоре, чтобы не выглядеть перед стариком махинатором и трусом.

— Я был в милиции, старик, — сказал он. — Не волнуйся, все обошлось. Мне прочитали нотацию и пообещали оштрафовать. Начальник пресимпатичный дядька.

— Ты бодрячком, — усмехнулся Никита Ильич, — притворяешься?

— Да, старик. Мне скверно из-за того, что я доставил тебе лишние неприятности. Прости меня, пожалуйста.

— Ладно, похороним это. А на будущее все-таки попридержи свои нокауты для ринга, где штрафуют только на очки. Мы сейчас попали с тобой в переплет похлеще этого.

— Она приехала? — сразу догадался Никита.

— Да.

Наступила долгая пауза, во время которой Никита Ильич продолжал курить, а Никита сел в кресло, подпер подбородок кулаками и задумался. Но думать последовательно он не мог — обрывки каких-то неясных мыслей и даже не мыслей, а ощущений беспокойно проносились в нем, и только одно было для него очевидным: он не был готов к встрече с матерью и как поведет себя с ней, не знал.

— Мне надо увидеть ее? — спросил он наконец.

— Да, малыш.

Никита Ильич измял в пепельнице сигарету и, подойдя к Никите, сел рядом с ним на подлокотник кресла.

— Это неизбежно. Я сейчас все объясню тебе. Только возьми себя в руки и не будь тряпкой, слышишь?