— Не знаю, — вполне серьезно отвечает Томчик, облизывая губы после затяжного поцелуя. — Но кто же мог предположить, что ты именно сегодня придешь завтракать в наше кафе?

Катер подходит к Никите, штормит уже не на шутку. Они поднимаются на палубу. Матрос, стоящий со швартовым в руках, печально смотрит на пляшущий пирс. — Идем обратно, — говорит в мегафон капитан, — а то потом можем и не отчалить. — Вот и съездили, — прыскает Томчик, — что, обратно в Ялту? — Очередной поворотец сюжетца, — отвечает он и предлагает Томчику спуститься в бар.

— Хочу шампанского, — говорит она, взгромоздясь на табурет у стойки.

— Шампанского нет, — отвечает бармен. —

— Тогда коньяка.

— Коньяк кончился.

— А что есть? — сердито спрашивает Томчик.

— Портвейн, только ординарный. Ему этот разговор что–то мучительно напоминает, но он так и не может вспомнить, что. Томчик уже пьет свой ординарный крымский белый портвейн, а ему приходится лезть в карман за деньгами. «Девчонка не дура выпить, — думает он, — вся–то ее жизнь, выпить за счет курортника да потрахаться». Катер швыряет по волнам, и портвейн из Томчикова стакана плещется на стойку. «… мать», матерится плотный, пупырчатый, шоколадный огурчик в слегка шуршащем коротеньком платьице. Он утомленно закрывает глаза. Еще седьмой час вечера, а день уже достал. Марина уехала, и день погас сразу же, как начался, не мог даже представить, что так будет. Любви не вышло, а Томчик пьет прртвейн и матерится. — Подходим, говорит бармен, с ненавистью глядя на нашу парочку. Томчик ставит на стойку пустой стакан и идет к выходу из бара. Он еле успевает подняться на палубу следом. Ветер бьет в лицо, бьет в затылок, ветер лупит со всех сторон, катер то возносится высоко–высоко, то с гулким урчанием проваливается вниз, почти уходя под воду. Они мокры с головы до ног. Прилипшее платье обрисовывает все Томчиковы прелести. Держи меня, просит она, и он крепко обнимает ее за талию. Осталось немного, сейчас матрос кинет швартовый, они сойдут на берег, и можно будет выровнять сюжет. Сюжет–сюжетец. Взять резинку и стереть то, что не вписывается. Тип–топ, прямо в лоб. Матрос кидает канат (все тот же матрос все тот же канат), второй матрос, на пирсе, в мокром дождевике, вцепляется в него, как вратарь в сильно пущенный мяч. — Приехали, — говорит он Томчику, спрыгивая на пирс и подхватывая ее на лету.

(Надо попрощаться. Ты что, не зайдешь, спрашивает она, прибегая к опосредованно–прямой речи. Нет, отвечает он, этот шторм меня доконал, мадеру тебе оставить? Она смотрит на него презрительно и высокомерно, он видит, как яростно ходят под мокрым платьем ее большие груди. «У Марины тоже большие груди, — думает он, — это, наверное, такая местная порода, у всех здешних девочек, девушек, девок, женщин и даже старух большие груди». Он протягивает Томчику недопитую бутылку мадеры. — Болван! — говорит она ему на прощание и хлопает дверью. Он улыбается, честь спасена, удалось отделаться затяжным поцелуем. Сюжетец окончательно сменяется сюжетом, ноги сами собой несут дальше по лесной дороге, оставив позади девочку–карацулочку, этот плотненький, пупырчатый, такой, по всей видимости, похрустывающий на зубах огурчик шоколадного цвета.

— Сама ты коза, — говорит он ей вслед и отправляется к себе в малуху, думая о том, что главное — это всегда уйти вовремя.)

Вот и библиотека, июньское солнце отмечает полдень, сердце отчаянно колотится в груди, он чувствует, что невидимая рука уже начала вгонять в его тело эту чертову иглу, спицу, занозу, с треском прорвалась кожа, острие прошло сквозь жировой слой и потихоньку стало входить дальше. До середины еще достаточно долго, может, час, может, два, но это все равно случится, и тогда волна боли захлестнет его с головой, и он погибнет, перестанет существовать как личность, как то самое «я», каким осознал себя совсем недавно, в ночь на Новый год, еще полгода не минуло с тех пор. Ноги замирают перед выщербленной мраморной лестницей, надо сделать шаг, затем другой, но это практически невозможно, ведь главное сейчас — отсрочить замах руки с остро отточенным топором. Перевел дух, рука вздрогнула, качнулась, дала момент передышки. Можно собраться с силами и проскользнуть под этой неумолимо падающей тенью. Мышкой, маленьким зверьком, беспорядочно перебирающим лапками. Шур–шур, шур–шур. Он проскальзывает к самым дверям, осталось немного — взяться за ручку и потянуть створку на себя. Опять тень топора, вновь жаркое и мстительное дыхание в затылок. Он распахивает дверь. Топор со стуком падает прямо за спиной, на первый раз пронесло, хотя игла, спица, заноза вонзается в тело все глубже, не мытьем — так катаньем, не так ли?

Абонементный зал тих и залит безмятежным июньским светом. Он со свистом вдыхает и выдыхает воздух: паровоз, трактор, бульдозер, атомный реактор за несколько секунд до взрыва. Ее коллега, пожилая, интеллигентного вида женщина с возмущением смотрит на него: надо же, какой невоспитанный. Да, он невоспитан, он это прекрасно знает, но ведь на границе жизни и смерти не до правил приличия, и плевать ему сейчас на эту книжную даму. — Что вам угодно? недовольно спрашивает дама, глядя на то, как он яростно и потерянно обшаривает зал глазами. — Где Нэля? — Вопрос, не нуждающийся в комментариях, — Пройдите в ту дверь, — смилостившись, говорит дама и показывает рукой в светлый прямоугольник на задней стенке. Он превращается в стадо бешеных буйволов, топот множества ног, все сносящих на своем пути. Пот и бешенство застилают глаза. Дверь открывается наружу, и он едва успевает притормозить, поняв это. Опять замаячила палаческая рука с остро отточенным топором. Теперь ее можно рассмотреть и заметить, что она загорелая, потная и волосатая, потная, волосатая, загорелая, мускулистая рука с едва видимой заколкой у запястья. Топор тяжелый, и рука подрагивает, удерживая его в воздухе. Он рывком открывает дверь на себя, топор снова падает вниз, опять мимо, в спину раздается безразличное ругательство.

— Ты откуда такой взмыленный? — спрашивает Нэля, прижимая рукой к уху телефонную трубку. Она сидит на столе, волосы небрежно повязаны платком, вокруг беспорядочно разложены высокие и низенькие стопки книг. Ему нечего ответить, и он смотрит на нее, пот заливает глаза еще больше, она начинает двоиться, троиться, вот ее уже четыре. Четыре Нэли на него одного, слишком много. Он переводит дух и тихо закрывает за собой дверь, скучающий палач остается ждать его с той стороны, готовый в любой момент вновь взмахнуть топором. — У меня была Галина, — говорит он, наступая на нее. — Я перезвоню, — спокойно произносит она в трубку и кладет ее на рычаг. Поворачивается к нему: — Ну и что? — Она сказала, что ты выходишь замуж.

— Да? — И Нэля начинает смеяться. Она делает это задорно и очень легко, закидывая голову так, что платок сваливается с волос и они небрежно рассыпаются по плечам. — Ну и что, — продолжает она, отсмеявшись, — даже если и так, то отчего трагедия?

Он смотрит на нее и понимает, что сейчас начнет ее убивать. Возьмет за горло и сдавит, оно хрустнет, изо рта вывалится язык, а глаза выскочат из орбит. Он хорошо знает этот язык и эти глаза, эту шею и эти волосы, этот лоб и этот подбородок, что, впрочем, не помешает ему сейчас сделать шаг вперед и сдавить горло этой хрупкой женщины так, что из нее выйдет дух. Впрочем, если он в ней есть, сейчас он сомневается в этом, ибо убийца не он — она, она убила и его, и свою подругу, жаль, что он так обошелся с Галиной, она ни при чем, она сама страдает не меньше его, за ней тоже маячит тень палача с огромным топором в руках.

— Ты обалдел? — испуганно спрашивает Нэля, соскальзывая со стола и пятясь к окну. А потом кричит на него в полный голос: — Сядь на стул!

Он чувствует, как тело его обмякает, голову захлестывает отвратительно жаркая волна красного цвета, и он мешком падает на стоящий возле стола некрашеный деревянный стул. Нэля идет к двери и выглядывает в зал, а потом, удостоверившись, что коллега спокойно маячит в дальнем углу, ничего не подозревая, закрывает дверь и поворачивает в ней ключ.