— Только не здесь, — со смехом говорит Томчик, — что толку дома сидеть, пойдем куда–нибудь.

Они уходят. Хозяйка встречает их во дворе и хитро подмигивает. Все ясно, строил глазки ее дочери, а как та уехала, сразу перекинулся на Томчика. Но можно объяснить: Томчик моложе и проще, да и свободна, нет рядом мужа Александра Борисовича, нет дочки Маши, не светят впереди Бостон, Брисбен и прочие «Б» — топонимы. Если бы десять лет назад Марина не вышла замуж за Александра Борисовича, то и она сейчас была бы таким же Томчиком, только в варианте постарше, уже хорошо пожившим Томчиком, много потаскавшимся Томчиком, слишком многое повидавшим Томчиком. И тоже, наверное, работала бы в кафе–закусочной на раздаче, хотя могла бы и в аптеке помощником фармацевта, сама хозяйка тридцать лет проработала фармацевтом, неужели бы не смогла дочь пристроить? А в девичестве Марина была красивой, честно говоря, намного красивее Томчика. Красивой и смешливой. Александр Борисович как увидел, так и втюрился, С первого взгляда. Совсем пацаном был, но уже таким пацаном — с хваткой и характером. Отдыхал по–соседству и все на Марину глаза пялил. Хозяйка не раз ей тогда говорила: смотри, дочь, охомутает тебя этот еврей. Да что ты, мама, протяжно отвечала Марина и ускальзывала со двора. Со своей подругой Настюхой, с ее младшей сестрой и был бедолага Роман, когда не справился с управлением, это всем известно. Бедная девка теперь в больнице, а Роман там, где будем все мы, только попозже. Да, а ведь тогда–то Сашка и охмурил Марину, как у них сладилось — кто знает, но через полгода к нему укатила, а теперь вот Бостон. Хозяйка зябко ежится, хотя на улице двадцать восемь градусов (только что смотрела на термометр), небо ласковое, августовское, а все равно зябко!

Они с Томчиком идут по набережной. После работы Томчик переоделась, славная такая, ладная, плотная девочка, никакой изысканности, но прорва провинциального обаяния. Пр–пр. Пхырканье голубей осталось там, на склоне. Я всегда завидовала Марине, говорит Томчик, Живет в Москве, сейчас вот в Америку уезжает, а здесь… — Что здесь? — машинально переспрашивает он. — Тоска, — лакончиво отвечает Томчик и смотрит на него почти что преданными глазами.

Становится скучновато, сюжетец получается отнюдь не столь забавным, как то грезилось в начале дня. Обычная провинциальная девчонка, ожидающая своего прынца. Именно, что через «ы». Вот так: прынца. Но прынцы давно разобраны, год проходит за годом, а она все работает на раздаточной в кафе–закусочной. Накладывает салаты голодным отдыхающим. Хохлам и русским, евреям и армянам, грузинам и азербайджанцам и прочему люду. Впрочем: в основном русским, хохлам и евреям, ибо армяне, грузины и азербайджанцы в подобные кафе не ходят, а там, куда они ходят, их обслуживают Томчики если и не моложе, то классом явно повыше. Ему становится жаль Томчика и внезапно хочется ей помочь. Конечно, он может сделать какое–нибудь доброе дело, например, предложить ей выйти за него замуж. Хотя, с другой стороны, на кой ляд ей это нужно? Да и ему в конце в концов. Ведь он явно не прынц, да и она давно уже не девочка. Тип–топ, прямо в лоб, по обочине хлоп–хлоп, опять заныла заноза. Спица, игла, заноза, вечно кровоточащее сердце. Каждый несет свой крест. Жаль, что Марина уехала, с Мариной он так и не успел поговорить, не успел рассказать ей всего, что хотел. Но она уехала и сейчас уже во многих часах езды отсюда. Главное, чтобы Саша аккуратно вел машину и не повторилось того, что случилось с Романом. Замкнутый круг, все повторяется, но по–другому. Они должны еще встретиться, оставили адрес и домашний телефон, осенью поедет в Москву, провожать их в Бостон. Бостон/Брисбен, Бостонобрисбен, топонимы на «Б». Стоило Марине уехать, как она занимает все больше и больше места в сознании. — Ты меня совсем не слушаешь, — огорченно говорит Томчик.

— Хочешь выпить? — спрашивает он.

— А ты?

— Я же не пью.

— А мне одной не хочется.

— Не ломайся, — грубо говорит он, — я же тебе от чистого сердца предлагаю.

У Томчика в глазах появляются слезы. Она сейчас повернется и уйдет. Ну его к черту, этого пижона, будет она еще пить за его счет! — Прости, — говорит он, — я не хотел тебя обидеть. (Я не хотел тебя обидеть, да и не надо было мне вновь запускать тебя в сюжет. Но сделанного не воротишь, так что остается одно: свернуть с набережной и пойти вглубь улочек, поискать глазами заманчиво открытую дверь какой–нибудь распивочной и нырнуть туда. Слава Богу, на дворе 1981 год и подобных распивочных великое множество. А может, что и самому плюнуть на все и вновь поднести к губам стакан с крепким, тягучим, чуть щекочущим горло вином? Выпить граммов четыреста сухой крымской мадеры и забыть про все, что было. Старое, неоднократно испытанное лекарство. Опять страшно жить, небо над головой слишком безоблачно, но глаза так и шарят по нему в поисках вбитого крюка. Крюк–круг, револьвер, раскоряченной лягухой шмыгающий под кроватью. Прыг–скок, на лужок, а с лужка на бережок, с бережка на камушек, с камушка на другой камушек, а с другого еще на один камушек, вот и снова бережок, вот идет — другой — лужок, повторяется прыг–скок, разгорается восток, ок, ек, мужичок с ноготок, ищущий крюк, вбитый прямо посередине неба… Но ты–то тут при чем, плотный, пупырчатый, шоколадный огурчик в слегка шуршащем коротеньком платьице? Все ищешь своего прынца и столько лет не можешь найти? Надо бежать, надо уносить ноги от этой безысходности, этой вековой тоски. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Зря я затеял поворот сюжетца, слишком многое нас разделяет, Томчика и меня, чтобы с легкостью можно было предаться плотским утехам. Да и потом: игла, спица, заноза, вечно кровоточащее сердце…) — Ладно, — говорит Томчик, — так и быть, пойдем. Они сворачивают с набережной и идут по узкой, петляющей улочке пока, наконец, не видят широко распахнутую дверь с рюмкой, нарисованной на небольшой вывеске.

— Зайдем? — спрашивает он. Томчик покорно кивает головой. В маленьком и прокуренном зальчике одни мужчины. Стоит тихий гул голосов, кто–то матерится, кто–то просто бубнит что–то неразборчивое. Он берет мадеры, это все мне, удивляется Томчик, ведь много, а мы возьмем с собой, хорошо, говорит она, но можно было и в магазине, там нет мадеры, отвечает он. Томчик выпивает стакан, он с жадностью смотрит, как она это делает, ощущение такое, что это в его горло сейчас с приятным бульканьем вливается горьковато–терпкая жидкость. Как бы он хотел быть на ее месте, пусть и знает, что это все, конец, дважды вернуться с того света не дано никому, но слишком уж тоскливо, игла, заноза, спица, опять немыслимое жжение в сердце. Что, пойдем, спрашивает Томчик, вытерев губы аккуратненьким белым платочком, пойдем, только куда, поехали в Никиту, предлагает она, времени еще много, погуляем по парку, искупнемся, отлично, отвечает он, три «о» растворяются в продымленном воздухе забегаловки, бутылку возьмем с собой? Как и было обещано в самом начале абзаца, они берут бутылку с собой. Томчик плотно затыкает горлышко пробкой, свернутой из газеты («Крымская правда», номер от пятого августа 1981 года), он убирает ее в пляжную сумку. Когда они вновь оказываются на набережной, то горизонт уже затянут сплошной черной полосой. Шторм идет, говорит Томчик. Не поедем, спрашивает он. Отчего же, и она тянет его в сторону катеров. Шальное, дурашливое настроение, сюжетец надо вытягивать, хватит плутать по лесной дороге, тип–топ, прямо в лоб, чайки низко пролетают над волнами, серо–белые, драчливые черноморские чайки, так, значит, тебе здесь скучно, спрашивает он. Томчик смотрит на него в недоумении, а потом обиженно говорит: — А куда податься, здесь же выросла? — Катер начинает заваливаться на волнах, Томчика бросает на него, и он ощущает ее молодое, податливое, разгоряченное стаканом мадеры тело. Все идет так, как и должно идти. Народу на катере почти никого, черная полоса мгновенно распугала отдыхающих, шторм ждут давно, несколько дней, правда, никто не знал, что сегодня, а впрочем, может еще пронесет, не так ли, Томчик, так, так, отвечает она, только что будем делать, если катера перестанут ходить? Останемся жить там, будем дикарями в Ботаническом саду. Ну уж, ворчливо отвечает она и позволяет себя поцеловать, губы толстые и влажные, липкие от мадеры, хотя и вытирала их платочком. Томчик, Томчик, ну зачем ты вновь возникла на этих страницах?