И додумались. Мальчик, правда, согласился не сразу. Аптека закрывалась в семь, еще час толстая уборщица мельтешила в окне, взмахивая шваброй и тряпкой. «Ночной аптекарь приходит в десять и дежурит до утра», — проболталась, закрывая дверь на большой амбарный замок, уборщица. В девять стемнело окончательно. Зажглись фонари, на мостовую упали пестрые тени. Ренат щелчком отправил окурок в урну — «Эс-эс-эс-эр, два очка!», достал из кармана гвоздь, подвел Мальчика к окну, забранному редкой решеткой, озираясь, велел нагнуться, встал ему на спину и ловко открыл форточку гвоздиком. Ренат отжимался на турнике одиннадцать раз и имел широкие плечи. Лезть внутрь пришлось более тощему. Мальчик пыхтел, извиваясь ужом, прутья решетки впивались в ребра; чтобы не закричать, он шептал уменьшительно-ласкательные слова. Ренат безжалостно толкал в задницу и подбадривал матом. Внутри горела настольная лампа, в поисках валерьянки бродила кошка. Валерьянка была на месте, грелки, бинты и противозачаточные средства тоже, о чем свидетельствовал прейскурант цен, но корсетов на месте не было. Дался Олечке этот корсет, в самом деле!.. Он прошел в подсобку, уставленную коробками, затем за стеклянную перегородку, на полках тускло отсвечивали колбы и бутыли. Пошарил в шкафчиках, заглянул под прилавок, где штабелем были сложены костыли… О ноги терлась кошка. В окне маячил Ренат, плющил нос о стекло — рожа получалась зверская. В конечном счете старикан был прав — место для шуток было выбрано неудачно. Потому что вечер закончился в милиции: под ногами заверещала кошка, он дернулся, махнул рукой, на кафельный пол упала здоровенная бутыль с резиновой пробкой. Рената в окне как ветром сдуло. Завоняло чем-то тухлым. Мальчик вдохнул раз-другой… и как будто уснул. Без пяти минут десять его застигли подметающим с пола осколки и собственную блевотину.

Почему-то это обстоятельство стало отягчающим: заметал следы преступления. Мальчик держался как партизан, друга не выдал. Но Ренат все равно был доставлен в милицию и вполне правдоподобно врал про лекарство для больной тетушки. Дело в газеты не попало, но получило огласку по месту учебы, где прошло собрание под лозунгом: «Они позорят честь нашей школы». Папа отметил влияние улицы, имелся в виду Ренат. С мамой было плохо. «Что, что понесло тебя в эту несчастную аптеку?!» — стонала мама с мокрым полотенцем на лбу. Мальчик расплакался, признался и был прощен.

Дело в итоге уладилось, похитителей женских корсетов поставили на учет, папа сходил в аптеку и заплатил за разбитую бутыль. Ренат, нещадно поротый отцом, самолично написал контрольную на тройку и перешел в следующий класс. Мальчик снова поражал учителей своей памятью. Вот только Олечка… А что, собственно, Олечка? Ничего с ней не случилось. Просто мама ходила в барак к Олиной маме. А может, и не ходила, шума, крика, слез не наблюдалось. Олечка здоровалась, как прежде, разве что не смотрела в глаза и не требовала долга в три шоколадные конфеты. А вскоре вообще съехала со двора. Прикатил на грузовике дядя Володя, маленький и чернявый народный дружинник, погрузил немудреный скарб, не вынимая папиросы изо рта. Олина мама в открытом цветастом платье громко смеялась, Оля сидела в кузове на матрасах, держала на коленях большое круглое зеркало и не глядела по сторонам. Мальчик прятался за углом, но видел все отчетливо в бинокль. Лишь когда осела пыль и грузовик скрылся за воротами, его нашел Ренат, вложил в руку записку и быстро ушел. На листке в клеточку химическим карандашом было крупно и округло выведено: «Предатель любви».

На этот раз без ошибок.

Никогда больше не видел Олечку, сгинул в лагерях, отнюдь не пионерских, друг Ренат; стерли с лица земли старый двор, на его месте сейчас платная автостоянка, ушел к другой папа, умерла мама; были женщины, дни острого, взахлеб, счастья, была жена, был женатый сын, были зубы, мост на левых нижних резцах, нелюбимая работа — всякое было, чего уж там, в одной стране живем! — но вот что: та детская глупенькая история с корсетом, этим пережитком прошлого, покрытая плесенью веков, пылью и сажей отгрохотавших пятилеток и перхотью от седых волос, вспоминалась вплоть до запахов — духов, кошек, жареной рыбы, сортира и аптеки… Иногда, обычно ночью, мучило странное: вернуться и спросить. И был ли знак, предупреждение, исходившие из детства, там, у незамутненного истока; мета, наколка химическим карандашом, которую не смыть, не стереть плевком, не вытравить кислотой, а только искупить?..

Кошелек лежал на асфальте, пузатенький, радостный такой — как подарок. Не заметить его было нельзя. Я огляделся и, помедлив, нагнулся — кошелек ожил и, точно лягушка, прыгнул на метр. Все еще не соображая, что происходит, я снова протянул руку — кошелек опять отпрыгнул в сторону. Из кустов раздался квакающий смех. Я покраснел: попался на удочку, как пацан! Подняв воротник, поспешил прочь.

— Ма-адой чеаэк, а, ма-адой чеаэк! — раздался позади гнусавый голос. — Это не вы обронили ка-ашалек?

Я прибавил ходу. За спиной забухали тяжелые шаги.

— Ладно, не кипешись, дурачок! — меня назвали по имени, на плечо легла увесистая ладонь. На ней синела полустертая наколка: «Оля». И еще сердечко.

Батон!.. Круглое лицо старого барбоса, посеченное шрамами, излучало детскую радость по поводу ловкого розыгрыша. Таких приемчиков Ренат, будучи сопленосым заводилой нашего двора, знал немало. Например, подложить кирпич в картонную коробку на видном месте или намазать лавку гуталином в парке культуры и отдыха, или разбросать коровьи лепешки на центральной улице города. За лепешками Ренат специально ездил на Левый берег. Самое обидное, что розыгрыш с кошельком считался верняком, я не раз в паре с Ренатом его проделывал. Впрочем, не все Ренатовы забавы были столь безобидными. Долгие годы, особенно когда было тошно, у меня перед глазами стояла объятая пламенем кошка, которую этот самый Ренат облил керосином. Батоном вечно голодный Ренат стал позже, классе в седьмом — после того, как украл в хлебном магазине батон белого хлеба. Рената скрутили и, пока не прибыла милиция, юный правонарушитель успел укусить за палец грузчика, обозвать продавщицу «падлой» и сгрызть полбатона. Короче, нелады с законом начались у Рената с незапамятных времен. В шестнадцать лет Ренат убил человека, отчима, за то, что тот ударил мать. Это был его первый срок. Потом были другие. Хладнокровный, расчетливый в деле и драке, попадался Батон в основном из-за женщин. Деньги и женщины — две страсти сжигали Рената, в жилах которого текли татарская и чуток бурятской крови. Этот крутой забайкальский замес понуждал Батона время от времени менять первое на второе.

Как-то это в нем уживалось — откровенное зло и спонтанная жалость к тем, кто слабее его. Однажды его жестоко избила на автовокзале шпана за то, что заступился за бездомного старика. Выписавшись из больницы, он первым делом отправил на больничные койки всех своих обидчиков. И в тот же день, к вечеру, снял на улице норковую шубу с женщины.

— Здорово, Гендос! — орал он в трубку после очередного исчезновения из города, чаще ночью. — Не спишь, гнида писательская? Все бумагу мараешь? — и заливался квакающим смехом.

Когда при встрече мы выпили, Батон разогнал вьющуюся вокруг него криминогенную шпану и, буравя налитыми то ли кровью, то ли вермутом глазками, задал свой коронный вопрос: «Послушай, а как люди книги пишут, а?» Мучил он его, что ли, нескончаемыми днями отсидки…

Батон честно признавался, что от корки до корки прочитал в жизни лишь одну книгу — УК РСФСР. Непонятно, что привлекало вора-рецидивиста в моей скромной персоне, наши жизненные орбиты давно и круто разошлись, пересекавшись тысячу лет назад, в детстве. Ренат, в отличие от меня, помнил мельчайшие подробности нашего сопливого дворового бытия: как разбили мячом окно старосты двора — персонального пенсионера, как воровали кедровые орехи на базаре, как прятались на чердаке от дружинников, сколько ударов мячом выбивал одной ногой каждый из пацанов, их клички, клички местных дворняг; как за каким-то чертом залезли в аптеку, прочую чепуху… Наше общение держалось на тонкой ниточке детства, но оборвать ее у меня не хватало сил. Ренат застыл, как муха в янтаре, в том далеком времени и, как знать, возможно, именно эта память не давала ему превратиться в законченного бандита. И когда он окликал меня — на улице, по телефону, — я послушно шел ему навстречу.