Глеб Горышин
Лондонка
Лондонка — это кепка…
Помните, что мы носили в конце сороковых — начале пятидесятых на наших ветренно-легкомысленных в ту пору головенках?.. Ну да, то самое — лондонки; кто еще не дорос, мечтал поскорей дорасти. Мальчишки редко щеголяли в лондонках, больше парни и взрослые дяди. В лондонках прошвыривались по Невскому (как тогда говорили, «по Броду») стиляги. Лондонкой мог хряснуть оземь жуковатый, фиксатый, приблатненный — где-нибудь у шалмана в Транспортном (по старой памяти Чубаровом) переулке. Лондонка шла к шикарному демисезону «цвета маренго», а также к клешам, тельнику, кирзачам или, лучше, хромовым «прохорям» в гармошку с завернутыми голенищами и обязательно выпущенными наружу проушинами для натягивания «прохорей».
Первые лондонки привезли в отечество с берегов Альбиона наши моряки, ходившие в Англию, и еще, может быть, футболисты московского «Динамо», навтыкавшие — помните? — голов основателям футбола. Колер лондонки — рябенький, серенький; главное в ней арочная кривизна козырька. Козырьку надлежит быть изогнуту наподобие грота, так, чтобы обладатель чудо-кепки мог нахлобучить ее на дурью свою башку, выглядывать из-под арочного козырька, как пес из будки…
Повадливые на обезьянство, мы скоро научились шить кепари по лондонскому образцу, должным образом заламывать козырьки, превзошли в этом деле умеренных англичан — и пошло-поехало. Помните?..
И я в те годы хаживал в рябенькой лондонке, то есть в обычной домашней кепке с собственноручно заломленным козырьком. Потом интерес к головному убору английского образца стал вянуть, как вянет все на свете. Было время, когда высшим шиком считались моряцкие причиндалы: мичманки, клеши, тельняшки, бляхи на ремнях — и это ушло.
Став студентом, я первым делом купил себе велюровую шляпу цвета «бэж». Ступив на стезю газетного репортера, покрасовался в чернильно-синем берете (редактор газеты, увидев меня в берете, сморщился и сказал: «Глеб Александрович, вы бы еще бантик привязали»). Потом вошли в моду кожаные кепки с пуговицей на маковке, вязаные шерстяные чешские шапочки с помпоном (такими шапочками укрывали головы от африканского солнца вожди освободительных движений в пятидесятые-шестидесятые годы). Все более утверждался обычай, перенесенный к нам из заграницы, — ходить с непокрытыми головами. И мы ходили…
Ходившие с непокрытыми головами девицы болели менингитом; негреющие символические девичьи головные уборы называли «менингитками».
Потом все вернулось на круги своя…
В середине семидесятых я поехал в Англию по туристической путевке и первое, что купил в английской торговой сети, — это лондонку, не самую модную, не дорогую, но коренную лондонскую уроженку сизо-болотного цвета. Не помню точно, где купил, может быть, на Оксфорд-стрит в универмаге Маркса и Спенсера, там есть все на свете, или на близлежащих улицах: Чэринг-кросс-роуд, Риджент-стрит, может быть, на одной из торговых улочек Блумсбери, где мы жили в отеле средней руки.
Между Чэрринг-кросс-роуд и Риджент-стрит помещается тихий в дневное время, к вечеру проникающийся бурлением и запахами лондонский Сохо, и в этом Сохо полным-полно диковин для новичка, одних секс-шопов пруд пруди (так было в середине семидесятых; к середине восьмидесятых — сам видел, свидетельствую: «сексуальная революция» унялась, мутный поток утихомирился, жизнь вошла в берега). Чем живы были хозяева этих, на наш взгляд, неизъяснимо странных торговых точек с запредельным ассортиментом товаров?.. Наблюдая, я видел входящих в секс-шопы особей разных наций, этнических и социальных слоев, глазеющих, иногда что-нибудь трогающих, перелистывающих, задерживающих внимание на тех или других предметах ассортимента, — и выходящих. Что-либо купившего я не увидел ни одного. Хотя… впечатления мои мимолетны. Да и вообще не нам об этом судить.
Для чего я речь-то завел о пресловутых секс-шопах (бывали и совсем крохотные секс-шопчики)? Постараюсь быть до конца откровенным. Однажды я сунул-таки свой нос в непотребную лавочку на Сохо, сам не знаю зачем. Ее пожилой, переживший последнюю войну хозяин с неожиданной для меня, тяжелой, осязаемой, против меня направленной ненавистью сказал на скворчащем, как яичница с салом на сковородке, английском языке: «Иди вон туда за угол и там выпей шнапсу!» Слово «шнапс» явилось ключевым ко всей фразе, я понял фразу, нашел объяснение ненависти ко мне хозяина секс-шопа. Он принял меня за немца (русские в Сохо не ходят), по возрасту я мог с ним и воевать, то есть против него; продавец непотребных штучек и дрючек в лондонском Сохо увидел во мне, потенциальном покупателе своего шопа, — «боша», «наци», существо, не прощенное им…
Я с простодушной улыбкой объяснил коммерсанту, кто я таков, откуда. Кажется, коммерсант не поверил…
Купленная мною лондонка — из синтетики, как у нас говорят, «кожзаменителя». Лондонские франты прошвыриваются по Пиккадилли, Стрэнду (или еще где, не знаю) в суконных лондонках фирмы «Тостаунд энд Ко», основанной в 1778 году, блинообразных, с утопленными под тульи козырьками, в крупную серо-буро-черную клетку. Но мне приглянулась именно эта, она пришлась мне по карману. Ее фасон был точно такой, как у лучших прима-лондонок, ее козырек был притоплен, в меру аркообразен. Носить ее следовало, как носят лондонки в Лондоне, — прямо, слегка припустив на лоб, параллельно продольной морщине на лбу (ежели таковая нажита тобой). Лондонка не терпит ношения себя набекрень, ее нельзя надвинуть на бровь, заломить на затылок.
В то время, когда я купил себе в Лондоне кепку, на дворе была поздняя осень. Обещанные мировой литературой и средствами массовой информации лондонские туманы, отравленные угольным дымом от каминов и смогом, почему-то не опускались на Лондон; голубело небо, изрядно пригревало солнышко. Большинство лондонцев ходило по улицам с непокрытыми головами; и я, как все. Вернулся домой — и надел мою новую кепку защитного цвета; кепка выделила меня в толпе прохожих на Невском проспекте и прилегающих к нему улицах. Другой такой кепки не было ни у кого в ту осень в нашем городе, не говоря о других городах и тем более сельской местности.
Ко мне стали обращаться сопливые фарцовщики в сквере на площади Искусств, на улице Бродского, у гостиницы «Европейская» — на гнусаво-фальшивом аффектированном школярском инглише. Они увидели во мне иностранца, их вводила в соблазн моя кепка. Я грубо отсылал их туда, где им следует быть, — к их мамам, на чистом русском языке.
Лондонка была хороша для сентября, октября, даже и ноября, до первых морозов; я с удовольствием надевал ее в марте, апреле, радовался ей, как радуются по веснам первому подснежнику, сморчку, огурцу. Она была городская кепка; отправляясь в лесные походы, я оставлял ее дома; спать в лондонке у костра казалось мне неудобным.
Чем дольше я владел этой кепкой, тем больше сживался с ней, привыкал как к частице себя самого. Так мы жили год за годом в полюбовном согласии с моей единственной, неповторимой лондонкой, до тех пор, пока… она не обнаружила черты неуживчивости, психологической несовместимости с хозяином. Кепка вдруг стала теряться, пропадать — в самые неожиданные, неподходящие для пропажи моменты, что всякий раз огорчало меня чуть ли не до сердечного спазма.
В первый раз я распростился с моей лондонкой — где бы вы думали? никогда не догадаетесь: на Красной площади в Москве…
Приехал в Москву на совещание в самое некепочное время: то солнышко улыбалось, то задувал ветер, хлестал дождь, посыпало крупкой. Остановился в гостинице «Россия», прозаседал день-деньской, под вечер отправился известным всем командированным в Москве маршрутом: в гастроном на улицу Горького. Поднялся из Зарядья на Красную площадь, привычно поглазел на пасхально-расписные купола Василия Блаженного, на памятник Минину с Пожарским, на Лобное место, на развод караула у Мавзолея, на выезжающий из Спасских ворот черный блестящий лимузин, постоял у витрин-окошек ГУМа… То ость влился в толпу, постоянно, в любое время года и суток шаркающую подошвами по брусчатке Красной площади. Даже забыл на какое-то время, зачем, куда иду (вначале-то помнил)…
