Может быть, причину паники, охватившей правосудие, следует искать в сложности, которую представляет для нас с вами восстановление запретов, основанных на консенсусе, а не на традиции, как было прежде. Для создания таких запретов мы фабрикуем виновных с риском осудить невинных, как в «деле Утро́»[111]. Вместо создания новых норм поведения мы заполняем тюрьмы, мы подчинили себя — после отмирания запретов — их призракам, более жестким в силу их несформулированности. Легкое помешательство в вопросах общественной безопасности объясняется неразрешимым характером новейших предписаний: демонизировать сексуальных преступников много легче, чем подвести рациональную базу под то рвение, с каким общество отправляет их за решетку[112]. Мы хотим, чтобы Уголовный кодекс установил, что законно, а что нет, мы вновь призываем к поддержке и защите жертв (нас явно гипнотизируют преступления, касающиеся детей) — возмущенное общество считает, что оно-то и формирует законодательство. Всякие «больные» оскорбляют наши чувства, разрушают обещанную идиллию, в которой здоровая сексуальность должна способствовать примирению человека с самим собой: пусть тогда и платят за наши разбитые иллюзии!

Так, окольным путем, мы приходим к тому, чему учили все великие религии и психоанализ: секс не нейтрален, не «приятен», он — поединок, радость и смерть, тень и одновременно свет, он «составная часть тех сил, что играют человеком, играют тем увереннее, чем старательнее человек делает вид, что они для него забава» (Рене Жирар)[113]. У агрессивности и наслаждения общий словарь: baiser, enculer значит одновременно «надуть, выманить деньги» и «заниматься любовью»; все слова, относящиеся к любовному акту, имеют связанную с насилием коннотацию. Секс — варварская, дурманящая сила в человеке, которую он с трудом пытается цивилизовать или упорядочить; в этом опасность секса, потому что его не вмещает ни одно метаповествование, ни одна одиссея искупления или падения. В побуждении к жизни присутствует смерть. Танатос — составная часть Эроса, в своем противостоянии оба они созидают человека, уничтожая его. Заметим, что СПИД привел не к возрождению запретов, а к усилению мер предосторожности, использованию презервативов и большей осмотрительности в выборе партнеров. СПИД не несет в себе назидания, это просто беспощадная и абсурдная болезнь, какие природа порождает в своем равнодушии. Половое чувство выше нас: оно погружает индивида в великий процесс возрождения поколений, превращает его в звено цепи, делает «смертным носителем бессмертной субстанции»[114]. Сексуальность — слишком сильное для человека чувство: оно сжигает нас, разоряет и опустошает, мы не в состоянии соответствовать его нечеловеческим требованиям. Никакая революция не может в одночасье покончить с этим вопросом, если только не воспринимать слово «революция» буквально — как периодическое возвращение звезды в определенную точку своей орбиты. В этой сфере мы всегда возвращаемся к пункту отправления, мы никогда ничего не знаем.

Когда-то роли буржуазной дамы и шлюхи были четко разграничены: за одной числилась пристойность, за другой — вульгарность и эпатаж. Франция периода Второй империи жила с навязчивым страхом смешения жанров, боясь прогрессирующей гангрены общества, поднимающейся с его низов: мысль, что девица легкого поведения может походить на почтенную горожанку, пугала воображение. Это разграничение в наши дни видоизменилось: проститутка может выглядеть изысканно и строго, а мать семейства бывает иногда одета, как потаскушка. Вот уже два десятилетия можно наблюдать, как дамы и молодые девушки не прикрывают свое тело, подчеркивают линии груди и ягодиц, демонстрируют трусы, выступающие из-под джинсов, короче, с обезоруживающей естественностью перенимают манеры шлюх. Знаки меняются на противоположные: униформа продажных женщин становится просто дамской одеждой. Вызывающе вырядившись — тесная одежда грубо подчеркивает все формы, — такая дама устанавливает мировую гегемонию шлюшки. Само слово «petasse»[115] с его уничижительным суффиксом и акцентом на значении «тяжелый, плотный» (его синоним «poufiasse» восходит к «пуфу», который использовался в гаремах в Османской империи) свидетельствует о двоякости нашего отношения к проблеме: легкое пренебрежение по отношению к проституткам перенеслось на их пародии в буржуазном обществе. Это уже не sexy, а некое гротескное преувеличение.

Любопытно, что женщины, завоевав независимость, позиционируют себя как объекты вожделения. Зачем они афишируют свое сексуальное достояние на публике? Во-первых, чтобы нарушить инкогнито, во-вторых — и главным образом — чтобы заявить: я крутая, в плане сексуальных возможностей вы меня не застанете врасплох. Шлюшка совмещает две модели поведения, девочки-подростка и соблазнительницы: молодость и опытность. Она обещает альковную резвость и восторги сладострастия. На международном подиуме шлюшек есть свои звезды: Бритни Спирс, Пэрис Хилтон, Леди Гага, Виктория Бекхэм — жалкие расхлестанные фурии, представительницы субкультуры женской агрессивности. Их эксцентрический эпатаж следует понимать как поиски жанра. Игра стереотипами не менее патетична и в ее мужском варианте: Рембо, Терминатор, накачанные стероидами заправилы — симптомы эпохи, утратившей веру в мужское начало: общество ставит на массу бицепсов и объем грудной клетки. Точно так же и всплески примитивного мачизма в некоторых гомосексуальных сообществах, их одержимость твердыми и огромными пенисами, переодевания в полицейских или неонацистов, увешанных цепями и в фуражках, — все это напоминает пародию. Звероподобные «качки» в облегающих штанах, открытых сзади и спереди, не являются на самом деле ряжеными эсэсовцами — это комедианты, стремящиеся искоренить мужское начало, вплоть до его первичных признаков. Шлюхи, нео-мачо, травести, драгквины, лесбиянки-бутч — все они расцветают, когда расшатаны ролевые границы.

Было бы, однако, ошибкой считать, что всякая шлюшка идет по следам Мессалины. Так же, как не все женщины прошлого были столь честны, сколь хотели казаться честными, в наши дни не все бесстыдно одетые женщины бесстыдны. «Вообразим, — говорит Жорж Батай, — изумление того, кто (прибегнув к уловкам и оставшись незамеченным) обнаружил бы любовные подвиги дамы, ранее поразившей его своей изысканностью. Это напомнило бы ему болезнь, подобную собачьему бешенству. Как если бы бешеная сука вселилась в ту, кто с таким достоинством принимала гостей». О шлюшке можно сказать обратное: под ее нарочитой вульгарностью может оказаться трогательная скромность и святая невинность. Дурной вкус не всегда синоним доступности. Собственно, речь идет, главным образом, о привлечении внимания, о достойном оформлении витрины. Наращивание груди, увеличение губ, подчеркивание форм ягодиц, разнообразные татуировки, вызывающая одежда — все кричит об одном: посмотрите на меня! Почтенная домохозяйка, вынужденная одеваться, как шлюха, — жертва эпохи, поставившей секс во главу угла. И вершина мистификации — носить одновременно чадру и стринги: внешне подчиняться закону отцов и братьев и в то же время выбором белья утверждать свою соблазнительность. Богатая тема для исследований: сколько жен и студенток арабо-мусульманского мира и французских пригородов обманывают таким образом закон? Шлюшка, однако, слишком жива и реальна, чтобы ей доверять. Эпатируя, она «показывает нос» стереотипу женщины-предмета, который сама и поддерживает, и развенчивает. Она устраивает из своего тела спектакль, где штампы расцветают и вянут, она меняет маски, чтобы не оказаться в плену ни у одной из них. Непристойность не менее загадочна, чем благопристойность. Современная женщина — это, скорее всего, сочетание всех появлявшихся на протяжении истории типов: злая красавица и холодная девственница, извращенная вамп и любящая мать, инженю и прирожденный лидер; испорченность и нежность перемешаны в ней так же, как в представителях «новой мужественности» намешано столько мужских ипостасей, что подчас стирается сама их суть.