Смерть наших близких — немногих самых существенных, главных людей — вот что для нас хуже собственной смерти. Жить больше незачем, уходить следует вовремя. Что может быть прекраснее в этом смысле, чем миф о Филемоне и Бавкиде, просивших Зевса позволить им умереть в один день и превращенных после смерти в дерево? Возможно, самоубийство старых любовников впечатляет сильнее, чем шумные утехи молодых. Молодость демонстративна, старость поистине возвышенна. «Я стану прахом, но прахом влюбленным» (Кеведо).

В одной из коммун Калифорнии примерно в 1960-е годы около сорока юношей и девушек положили в основу общежития принцип строжайшего сексуального коммунизма: запрет образовывать постоянные пары, обмен партнерами, отмена предпочтений, обусловленных эстетическими или культурными критериями. Прошел год, и некоторые из участников, толстяки или увальни, обнаружили, что двери всех спален перед ними закрыты: вечерами они стали слоняться по веранде и выклянчивать место в постели, повторяя: кто меня хочет?

Не найти лучшего аргумента в защиту классического брака, чем этот пример от противного. Победа здравого смысла над бреднями лирических лет, скажет консерватор. И вспомнит известную шутку Жана Полана: «У меня был друг, который не хотел жениться: когда женятся, нужно отказаться от всех женщин, кроме одной. Я сумел достойно ему ответить: кто не женится, тот лишен всех жен плюс одной»[56]. Милый софизм, но его легко оспорить: можно жениться и любить несколько раз в жизни, последовательно испытать многоженство или многомужество, и речь вовсе не идет о выборе между одним человеком и никем. Прежде всего, в самых развитых частях западного мира не возбраняется наслаждаться полнотой эмоциональной жизни, будучи свободным от обязанности посещать мэрию. Каждый из полюсов горизонта любви привлекает ярых сторонников — борцы за моногамию, приверженцы легкомыслия призывают нас следовать за ними под страхом проклятия. Схватка между теми и другими несколько утомляет. Брачный союз, как и либертинство, не является целью, это возможная форма, которую принимают наши привязанности в определенный момент жизни. Подлинная новизна нашей эпохи заключается в том, что мы больше не должны выбирать какое-то одно из невыносимых обязательств: за свою жизнь мы можем накопить опыт брака, безбрачия, мимолетных увлечений.

Таким образом, вопрос верности одновременно и важен, и неразрешим: хранить постоянство очень трудно, а непостоянство требует большой деликатности. Либерализация нравов вынуждает нас самостоятельно разрабатывать для себя нормы. Когда общество перекладывает на личность проблемы, решение которых прежде навязывало, оно вызывает тем самым всеобщую растерянность, нагружая людей бременем, с которым они не знают что делать. Освобождение — это всегда отягощение. Подумаем о том, какая деликатная проблема — поставить сильную любовь перед испытанием тяжелой болезнью или превратностями судьбы: сколько мужей, потерявших работу, брошено женами, сколько тяжелых больных становятся обузой для близких, желающих скорейшего исхода? Мы не герои, не святые, мы простые смертные с ограниченными способностями к самопожертвованию.

Очевидно, кризис буржуазного брака привел к тому, что адюльтер, один из банальнейших его спутников, потерял привлекательность. Раньше его порицали во имя добрых нравов, сегодня — с позиций искренности. Свободный союз двух личностей, понятно, несовместим с таким пошлым поведением: уж лучше во всем признаться друг другу, чем прибегать к уловкам далекого прошлого. Бульварный театр почти сто лет веселил публику несчастьями обманутых мужей, рогоносец всегда был героем водевиля (для подобной роли чаще всего подходил именно мужчина)[57]. Между тем, будучи дискредитирован, адюльтер не умер: выйдя из моды как стиль поведения, он остался заурядным жизненным явлением и составляет одну из основных причин распадения браков[58]. От него не застрахованы ни мужчины, ни женщины: они обманывают друг друга, потому что скучают, сталкиваются с искушениями, они проживают одновременно несколько жизней (симптом индивидуалистического общества, разрывающегося между идеалом верности и жаждой свободы). Адюльтер по-прежнему неотделим от брака. В отчаянной борьбе с ним обнаруживаются два подхода: первый — исходящий из классических норм, и второй — новаторский. Первый — психоаналитический — видит в супружеской измене признак напряжений, не разрешенных в детстве. Так, Альдо Наури объясняет, что на лакановском базовом языке слово «адюльтер» можно расшифровать как «adulte erre, adulte taire», то есть «заблудившийся взрослый, который молчит, не желая взрослеть». Мы думаем, будто свободны в своих похождениях, а на деле являем собой жертву чрезмерной привязанности к матери или отцу[59]. Вторая точка зрения усматривает за старым словом «обман» достойную сожаления измену себе, атмосферу лжи, разрушительной для самых драгоценных чувств. Начинаясь бурными клятвами, брак вязнет в болоте жалкого притворства.

Первое возражение апеллирует к закону морали, второе — к закону души. Соответственно, есть два вида верности: верность ради приличия и верность по внутреннему убеждению. Первая представляет собой механическое подчинение социальным нормам, вторая вытекает из свободного решения быть честным перед любимым человеком. Последняя может включать два аспекта: верность как долг перед другим и как долг перед собой. Настоятельная необходимость не входить в противоречие с собственными настроениями усложняет вопрос. В наше время любовь зла по-новому: согласие с самим собой позволяет мне всадить нож в спину другому. Поскольку у меня есть полное право передумать, я могу нарушить слово. Перемена обладает полнотой власти: да, я переспал с X или Y, но ведь в тот момент я тебя уже не любил, мне надоело притворяться. (Чем превосходит нас соперник — будь то мужчина или женщина? Его неоспоримое преимущество — новизна. Причина его неотразимости только в этом, а не в красоте или уме.) Обманутый лишен возможности сослаться на гнет общества: отдаление партнера оскорбительно, измена становится личным поражением — если другой решает искать любви на стороне, значит, меня ему уже недостаточно.

Выходит, отвечая только за себя, мы поступаем крайне бестактно. Я не отрекаюсь от себя, я развиваюсь, высшая добродетель велит мне изменить моим обязательствам, я неверен, ибо верен себе самому. Софизм превращает вероломство ренегата, пренебрегающего своими добровольными обетами, в самую возвышенную этику. Если быть самим собой — достаточное условие непреложной правоты, то нынешний культ подлинности прямиком ведет к торжеству хамства. Для достижения согласия с собой нам предлагается отвергнуть ханжество и всякую необходимость щадить другого[60]. Как только собеседник предупреждает, что будет искренним, готовьтесь выслушать массу неприятного. Хамство — принцип отношений, противоположный галантности: обращение с другим как с инструментом, от которого избавляются после использования.