Положив рядом телефонную «трубу», Мила начала зачем-то готовить еду («Вдруг он сейчас вернется голодный?»), хотя в глубине души понимала: стряпня — лишь возможность спастись от предчувствия беды…

«В-третьих, — размышлял оперативник, — где же та славная стремяночка, с которой бы нынешний покойник при его росте умудрился достать до потолка, дабы привязать веревку к крюку люстры, готовясь отправиться к праотцам? Ан, нет ее! Дрыгая в конвульсиях ногами, Яков Львович, видно, нечаянно задел лестничку. Да так, что она, аккуратно сложившись и помахивая своими ступеньками словно прокладка крылышками, полетела из комнаты за угол, через прихожую, и повисла на крючочках в туалете. Ай, да лесенка!..»

— Эй, Миша, здесь до меня никто ничего не трогал? — Федоров вопросительно посмотрел на переминающегося с ноги на ногу участкового. — Спроси-ка у нашего водилы. Он ведь тоже поднимался сюда…

Но ни Миша, ни водитель дежурного «уазика», естественно, поперед всех в пекло не совались и вместо того, чтобы что-то трогать, раздумывали только об одном: как побыстрее закончить тягомотину и вернуться в райотдел?

— Ну-ка, дай фонарик, — старший опер навел дополнительный луч света на шею повешенного. Но и без этого луча, превратившего лицо Бернштейна с вывалившимся языком в еще более страшную маску, на шее адвоката была видна странгуляционная борозда. Нет, не в месте, где веревка, на которой висело тело, плотно обвила горло, а чуть пониже и параллельно плечам, словно ошейником шею натерло…

Дважды удушить сам себя Бернштейн не мог. И ни одна экспертиза не подтвердила бы самоубийство при таких следах удушения.

— Та-ак, приехали, — вздохнул Федоров, — придется вызывать опергруппу. Миша, дуй за понятыми; сержант, стой у входа и никого в квартиру без нас не пускай, а я пока быстренько еще разок пообщаюсь с соседкой…

Но перед тем, как отправиться к любопытной бабуле, старший опер быстро, хотя и аккуратно, еще раз прошелся по квартире, с помощью носового платка (не оставлять же везде собственные отпечатки пальцев!) пооткрывал ящики письменного стола, бар, платяной шкаф, не поленился поинтересоваться кухней и вешалкой с одеждой в прихожей. Результаты беглого осмотра заставляли слегка призадуматься: нигде не было видно ни солидного портмоне хозяина квартиры, из которого тот обычно доставал свои «комиссионные», ни золотого перстня-печатки, ни «ронсоновской» зажигалки с маленьким камешком, играющим на свету всеми цветами радуги. Хотя отсутствие любой из этих вещиц, знакомых Федорову по встречам с Бернштейном, еще ни о чем не говорило (предположим, перстень мог куда подальше засунуть, а зажигалку забыть в конторе), но все в совокупности наводило отнюдь не на веселые мысли.

На входных дверях следов взлома в глаза не бросалось. Что же касается нежданного гостя или гостей, то, очевидно, предчувствие беды при их визите хозяина не посетило — иначе осторожный поверенный ни за что бы двери не открыл.

«Что это: хищение, сопряженное с инсценировкой убийства, или убийство с легкой инсценировкой хищения?» — старшему оперу очень бы хотелось знать ответ на этот вопрос. Тут он вспомнил, что бабуля что-то говорила о коротко стриженных несимпатичных гостях адвоката и о том, что недавно взламывалась дверь в его квартиру. Пусть это были обычные пожарные, но уточнить детали этих «мелочей» следовало незамедлительно. И Федоров отправился в соседнюю квартиру.

— А если я захочу почесаться и сниму маску? — невинным голосом заметил Арчи.

— Тогда тебе придется самому убить того, кто тебя увидит без нее, — без малейшей улыбки ответил Павел Олегович.

Арчи пожал плечами. Однако маску натянул старательно.

Потом «Главбух» (Арчи так и не разглядел, когда тот успел напялить такую же черную «спецназовку») выскочил на узкую и мокрую асфальтовую дорожку. Рядом с ним оказались четверо ребят в камуфляже и масках. Разумеется, в руках у них были автоматы.

В промозглом тумане можно было различить несколько строений. Одно из них, с освещенными окнами, было совсем рядом. За ним никаких иных домов не было, что делало его похожим на известную «хату с края».

Арчи полез было на улицу, но Павел Олегович остановил его движением руки.

— Я же должен все видеть, — сказал Иванов. — Меня взяли как синтез оператора и телекамеры.

— Видеть будешь чуть позже, — отрезал «Главбух». После этого достал маленький передатчик и негромко сказал в микрофон: — Миша, можешь отключать.

Судя по всему, эти слова были сигналом. Павел Олегович и его люди быстро направились к дому со светящимися окнами. Арчи смотрел им вслед.

Во дворе злобно залаяла собака, потом коротко взвизгнула и умолкла. Издали донесся треск. «Дверь ломают», — определил Арчи. Послышалось несколько негромких хлопков, напоминавших выстрелы. То ли оружие было с глушителем, то ли это туманно-дождливое утро и впрямь обеспечивало идеальную звукоизоляцию.

Прошло еще минут пять. Наконец, к машинам подошел Павел Олегович. Сначала он сказал по рации:

— Миша, можешь включить. И слушай, что они говорят. Если кто-нибудь захочет сообщить о происшествии — вырубай опять.

Потом обернулся к Арчи:

— Полный порядок. Ребята заранее нашли телефонную шахту и на десять минут перерезали провод. Сейчас восстанавливаем. Нам пора туда.

— На суд?

— Суд уже был, — нахмурился «Главбух». — На опознание…

…Вскоре потянуло едкий запах дыма, начавшего просачиваться сквозь щели люка подвала. Нертов непроизвольно рванулся, но веревки были завязаны профессионально — даже встать возможности не было. «Все, отвоевался. А труп папы-Горина уже гниет в окрестностях Питера», — вспомнились некстати слова киллера. — Значит, Милу тоже разыграли, как мелкую карту, — вдруг понял Алексей. — Все звенья одной цепи: и убийство Нины, и Александрыч, и депутатские заморочки, и ивченковский органайзер, и даже Мила. Господи, ее-то за что?..»

Алексей зло рванулся и покатился по полу. Но делал он это не как обреченная, задыхающаяся от угара жертва, а совершенно целенаправленно, стремясь использовать последний, пусть даже ничтожный шанс, чтобы спастись. Почему-то в минуты самых больших неприятностей он вспоминал старую японскую сказку про двух лягушек, попавших в крынку с молоком. Одна из них, попрощавшись с жизнью, поджала лапки и утонула. Другая же плавала до тех пор, пока молоко, взбиваемое лапками, не превратилось в масло, после чего лягушка выпрыгнула на волю.

«Не дождетесь!» — Алексей катался по подвалу, надеясь найти хоть забытую здесь косу, хоть какой-нибудь более-менее острый предмет, коих предостаточно должно валяться среди прочего хлама. Однако подвал был пуст, за исключением пары бочек, об которые Нертов ударился в темноте.

Только бочки, бетонный пол и катающийся по нему связанный человек!

«Бочки! Там же железные ободы!» — Алексей извернулся и ударил по одной из них связанными ногами. Бочка качнулась, но устояла. Тогда Нертов, перевернувшись на спину, повторил свою попытку, стараясь попасть ближе к верхнему краю. Бочка качнулась сильнее, и пленник услышал, как что-то звонко упало на пол.

Извиваясь, словно уж, Алексей подкатился к бочке с другой стороны и чуть не вскрикнул от пронзившей его боли: осколок разбившейся бутылки, легко прорезав легкую одежду, глубоко впился в плечо. Другой осколок бритвой полоснул по лицу, отчего засаднило бровь, а левый глаз стало заливать чем-то липким. Но это была не просто боль, а надежда на возможное избавление! Не обращая внимания на порезы от стекол, на которые натыкался в темноте, Нертову удалось прихватить пальцами связанных сзади рук один из осколков. Затем пленник начал перерезать путы, стягивающие запястья. Дым уже начал щипать глаза и нос, плотно стянутая веревка мешала быстро от нее избавиться, но Алексей был уверен, что непременно сумеет это сделать. И действительно, вскоре руки оказались свободными. Еще быстрее удалось перерезать веревку на ногах, хотя это и стоило двух очередных порезов.