Последующие десять минут Бананов ругался с Татьяной Борисовой, которая никак не хотела признать «похоть» синонимом «сублимации». Наконец, дежурная победила, после чего пронеслась глазами по всему материалу. Она была образованнее и умнее Бананова, однако страдала той же привычкой: в девятом часу читала материалы лишь по одной строке из абзаца. Единственное, на что она обратила внимание — статья не подписана.

Бананов счел, что в данном случае речь идет о совместном творчестве — ведь ему пришлось потрудиться не меньше, чем негодному мальчишке, к тому же его труд был более ответственен, как труд любого работника в конце конвейра. Поэтому, не задумываясь, поставил под материалом свою фамилию.

Теперь следовало приписать: «Вячеслав Антонов». Однако завотделом медлил. Согласно общепринятым правилам, ему придется поместить свою фамилию, пусть даже начинающуюся на вторую букву алфавита, под соавтором. А это было бы несправедливо. Мальчишка, тусующийся в газете лишь второй месяц — и над ним, известным журналистом! Подспудно Бананова терзала еще одна мысль. Согласно договору, он должен был опубликовать 1500 строк в месяц. Месяц кончался, норма не выполнялась…

«Ладно, выпишу на него половину гонорара», — подумал он, протягивая Борисовой подписанную статью. Та пристально посмотрела на него, но промолчала и побежала в корректорскую, откуда уже полчаса, как доносилась ругань.

Старший корректор Лариса Константиновна опять воевала с Юлей Громовой, разумеется, не из-за орфографии, а по содержанию. Старшему корректору не нравилось выражение «ментовский синдром». Наконец, корректора в очередной раз поставили на место, она печально вздохнула и принялась за «Диких художников», став первым человеком в редакции, который честно прочел материал от начала и конца. В процессе чтения она хмыкала, ее лицо сводили гримасы, казалось, какие-то слова рвутся с языка. Однако Лариса Константиновна решила, что свою порцию унижений за этот вечер она уже получила, указания преданного газете человека никому не нужны, а значит, она смолчит и все стерпит. Погоняемая скрежетом стенных часов, она внесла профессиональную правку и отдала материал Борисовой, которая чуть не вырвала его из рук.

Никто больше «Диких художников» не читал. Со всей второй полосой, сверстанной с диким нарушением графика, обращались в тот вечер как с пассажиром, прыгнувшим в уже отходящий поезд.

Людям нередко снятся предметы собственного труда. Ангелку Фадееву, а проще говоря Максу, снились шлягеры.

Фадееву приснилось, что его заставили петь на Московском вокзале, сняв на время с постамента то ли Ленина, то ли Петра (он уже не помнил, ибо в зале не был давно) и подняв туда его самого. Аудитория — две-три сотни старушек — сидела на багаже и громко аплодировала сморщенными ладошками.

Все это очень не нравилось Фадееву. Во-первых, он не любил старушек. Во-вторых, он не любил вокзалы, предпочитая аэропорты. В-третьих, его сны всегда отличались рационализмом, и любое отступление от правила означало, что предыдущий вечер был полон злоупотреблений, последствия которых неизбежно должны проявиться с утра.

Открыв глаза, Фадеев сразу же объяснил себе вокзальную тему. Он находился в гостиничном номере, а в этом городе, в центре, потолки очень высоки. Вечер он тоже вспомнил. Клуб «Бой-энд-герл», девчонки в прозрачных туалетах, держащихся на теле как осенний лист, мужской стриптиз, маленький кабинетик директора, где столь именитый гость мог без помех втянуть в обе ноздри белое удовольствие. И «мартини», «мартини»… В сочетании с кокаином — мощный эффект!

Фадеев, особенно себя не утруждая, спел пяток шлягеров, после чего оттянулся по полной программе. В результате — небольшая ссора с Аглаей (он нарушил их старое соглашение — не изменять за вечер больше, чем с одной девицей), путешествие по ночному Питеру, и вот теперь номер в какой-то очень хорошей гостинице.

Макс мог вспомнить ее название, но любой труд привел бы к усилению головной боли, чего не хотелось. Он швырнул одеяло на пол, встал, чуть не поскользнувшись, ибо наступил на собственные брюки, брошенные с ночи на благородный паркет. Подошел к окну. На площади стояла лошадь, а на ней кто-то сидел.

«Не х… себе, что за отель напротив Медного всадника? А этот коричневый гроб напротив, как там, Сенат или Синод?.. Но где тогда Нева?»

Еще раз приглядевшись к всаднику, Макс понял, что он не Медный.

«Николай Какой-то. Ага, значит “Астория”», — даже от такой незначительной мыслительной работы, боли в голове прибавилось. Макс отвернулся от окна и подошел к зеркалу, величественному, как щит великана. Собственно, оно предназначалась для того, чтобы отражать важного дипломатического чиновника или банкира во фраке. Другой на месте Фадеева устыдился бы того, что увидел в зеркале: взъерошенные волосы, заплывший взгляд, съехавшие по правому бедру трусы, уже дня три требовавшие стирки. Однако Фадеев смотрел в стекло уверенно. Как-никак, человек, зарабатывающий в месяц сотню тысяч долларов, имел на это право!

Максу Фадееву везло необычайно. Он олицетворял собой одно из правил московской и музыкальной тусовки: раскрутить и забросить на вершину можно все, что угодно, были бы деньги и длинный хвост! Деньги у его родителей — скромных хозяев почтенного банка — имелись. К тому же у матери — завзятой поклонницы советской эстрады — была мечта: вдруг, взлетев на Олимп, сынок отобьет Аллу Пугачеву у Киркорова? Голосишко у Макса имелся, мордашка была подходящей, музыку и тексты он скупал на корню, причем, последние уже давно не только называл своими, но искренне своими считал. Он давно примелькался в самых дорогих клубах и на элитных радиостанциях, так что находились журналисты, иногда называвшие его «культовой фигурой», даже не получая за это деньги. Фадеев надеялся, что его рано или поздно назовут «знаковой фигурой десятилетия».

Сейчас «знаковой фигуре» было попросту плохо.

«Зачем же я притащился в Ленинград? — думал он. — А, предвыборный концерт!»

Менеджер Фадеева, человек не менее везучий, чем его клиент, уже несколько раз подбрасывал ему работу в избирательных кампаниях. И всюду, куда бы ни приезжал Макс — в Нижний Новгород, Красноярск или загадочный Бурятстан, — верх одерживал его кандидат. Тем самым, из обычного певца Фадеев стал победным талисманом, и менеджер это постоянно подчеркивал. Вот и сейчас, сегодня, какой-то концерт в пользу какого-то избирательного блока.

Но ни о каких концертах думать не хотелось.

«Ну их к черту! Сейчас надо часок полежать в ванной. Интересно, кстати, какой сейчас час? Потом помириться с Аглаей. Чего-нибудь придумать на вечер. А сначала принять от головы…».

Дверь номера открылась, и этот звук показался Максу противоестественным. Каким бы пьяным и одуревшим его не приносили в номера, но он никогда не забывал приказать администрации: не беспокоить! После чего запирался на ключ. Не даром Фадеев специально требовал самые дорогие отели: лишь бы местная администрация была готова выполнять любые указания клиента.

На этот раз дверь открыли решительно, можно сказать, распахнули, и Макс, не успевший даже поправить трусы, увидел целую процессию. Впереди были менеджер и Аглая. Они двигались неуверенно, казалось, их подталкивали в спину. Через минуту стало ясно, что их действительно подталкивают. Этим занимались двое могучих парней в безупречных костюмах. Сзади них шел третий, как пастух идет за стадом и собаками.

— Извини, Макс! — воскликнула с порога Аглая. — У тебя же концерт…

— В шесть часов. А уже первый час, — закончил менеджер, уставившийся в паркет.

— Ребята, концерт переносится, — сказал Ангелок. — Кажется, я заболел.

Тут слово взял «пастух». Это был не лишенный изящества мужчина, похожий на Сильвестра Сталонне в роли Рэмбо. Он подошел к Фадееву и сунул ему под нос бумагу, причем, на такое расстояние, которое психологи называют «нарушением субъективного ареала».