Да, и индийцев, — согласился он. — На западном побережье критерии совершенно иные. В западной Африке и Египте цвет кожи не имеет никакого значения, на него просто не обращают внимания. Там существуют качественно иные проблемы. Я прожил достаточно долго в этих странах и знаю — даже индийцы не испытывают там никаких неудобств.

— Но ведь я — жительница Южной Африки. Допустим, что все сказанное вами — правда; вряд ли это поможет мне в моем положении.

Она будто впервые заметила его доброту. Однако поборола в себе желание смягчиться и быть дружелюбной, более того, желание быть нежной.

— Я думаю, — сказал он, — что вы неверно расставляете акценты. Ведь не то важно, что человек рождается или умирает, а то, что он живет. Жить, быть человеком — гораздо важнее, чем быть просто индийцем, черным, белым или вообще южноафриканцем.

— Но вы не станете отрицать, — поспешила вставить она, — что бытие, жизнь немыслимы вне времени и пространства. Вы здесь со мной потому, что вас здесь нет. Ваше пребывание в стране не зарегистрировано властями, и все же вы пленник. Знаете, вот сейчас, сидя с вами, я испытываю такое спокойствие, такую умиротворенность, каких не испытывала с самого детства. И, мне кажется, это благодаря вашему присутствию, вашим идеалам. Это идеалы, которые возвышают сердце. Но вы, как и я, прекрасно знаете, что стоит только выйти из этого сада, как ваши прекрасные идеалы потеряют всякий смысл. Мы еще не перестали быть варварами… Вы рисковали жизнью, чтобы доставить в эту страну деньги для подполья. Разве вы забыли о сотнях политзаключенных, о том, что во многих семьях отец и мать в тюрьме и некому присмотреть за детьми, накормить и одеть их, заплатить за жилье? Забыли, как людей приговаривают к домашнему аресту, дабы государству не нужно было обременять себя заботами, связанными с их содержанием в тюрьме? А какова участь бедных детей, когда оба кормильца оказываются под домашним арестом?

— Ну, говорите, говорите! Я вижу, дело скоро дойдет до политических лозунгов. Я же хотел сказать только одно: все ваши декларации, мое пребывание здесь преследуют единственную цель — создать такую Южную Африку, где мы могли бы спокойно жить, расти и чувствовать себя людьми. Мы все. Во имя этого мы и идем на такой риск.

— Да, — грустно заметила она. — Именно так должно быть. Но в действительности все обстоит иначе. Когда сидишь в этом саду, все кажется возможным. Однако я знаю, что это — иллюзия, навеянная вами. Мы находимся в состоянии войны, мой друг. И когда тобою, хотя бы на мгновение, овладевает иллюзия мира — это уже прекрасно. Но находиться долго во власти иллюзий рискованно. После нынешнего вечера я, конечно, стану более уязвимой, а это плохо и для меня, и для моих близких.

— Вы имеете в виду свое отношение к черным?

— Да… Знаете, мы ведь тоже не очень верим в цивилизованность черных. Это даже не предрассудок, скорее… нет, наверное, все же предрассудок. Мне лично теперь будет легче, и я этого боюсь. Когда я жила в Индии, меня ужасало откровенное предубеждение против обучающихся там африканских студентов… А сейчас помолчим немного, прошу вас.

Ты, оказывается, бываешь милой, когда даешь волю своим слабостям, подумал он, а вслух сказал:

— При любой неуверенности и опасениях, даже при угрозе поражения, главное— продолжать борьбу. А чтобы оставаться при всех обстоятельствах человеком, необходимо научиться критическому отношению к себе самому.

— Быть человеком. Это вы считаете самым важным?

— Быть или вновь стать человеком и культивировать в себе это свойство. Для меня это единственное оправдание.

— С вами я чувствую себя старой, циничной, жестокой. — Иронии не получилось, и он уловил в ее словах какую-то странную умиротворенную горечь. — Вы рассуждаете, словно ребенок, живущий в мире фантазий, которому и невдомек, что его подстерегают опасность и зло. Мы же должны помнить о реальной действительности. Достаточно очутиться за этими стенами, и вы сразу же столкнетесь со злом.

— Если реально существует только зло, какой же смысл бороться?

— Мы, кажется, повторяемся, — проговорила она устало.

Наступило молчание. Спокойное, мирное молчание, когда все ясно и когда теряется всякое представление о времени и пространстве.

█

И вот, когда они сидели, погруженные в молчание, пришел Сэмми Найду. Он пришел с улицы, и его глазам не надо было привыкать к темноте. Слуга провел его в темную гостиную и показал на стеклянную дверь, выходящую в сад. Перед этой дверью Сэмми остановился. Он решил было, что они уснули, но тут же усомнился в этом. Спящие люди редко излучают токи, а сейчас атмосфера была густо насыщена ими, и Сэмми Найду это почувствовал.

Что за черт, мысленно выругался он и на цыпочках прошел в заднюю часть дома. В кухне он застал двух худощавых женщин и высокого молодого человека с обильно напомаженными волосами. Не обращая внимания на женщин, Сэмми Найду подошел к мужчине:

— Что там происходит, Дики?

— Ничего.

— Что значит «ничего»?

— Они спустились вниз, поели, потом пошли в сад. Вот и все.

— Я же велел тебе наблюдать и слушать, о чем они будут говорить.

— А я так и делал.

— Ну, и что же?

— Да так, какую-то околесицу несли, я толком и не понял. Даже о политике как-то смешно говорили. Не так, как мы. Они, кажется, вовсю веселятся.

— Любовные штучки? — небрежно бросил Найду.

Вопрос поставил Дики в тупик.

— Нет, они не брали друг друга за руку, не обнимались и не целовались, ничего такого не было, и про любовь не говорили, а что-то между ними все же есть. Это я не сразу заметил, потом.

— А сначала что было?

— Я же сказал, они спустились вниз, и она накормила его ужином. Держалась она с ним так, как и все мы. Потом они стали спорить. — Дики заметил, как Найду изменился в лице. — Не так, как мы спорим, а как белые. Когда я работал в гостинице в Дурбане, мне приходилось видеть: без оскорблений, без крика, тихо, но сразу ясно, что ссорятся. Ну, вы знаете, как это обычно бывает…

— О чем они спорили?

— Она рассказывала, как убивали индийцев. Знаете…

— Да. А он стал возражать?

— Нет, он хотел сказать, что сожалеет, а она не дала и слова вымолвить. Потом рассказала, как мы к ним относимся.

— Дальше.

— Они пошли в сад и там продолжали вот так же странно ссориться. Сначала говорили об Африке и о цветном барьере, и об индийцах, а потом началась эта чудная тарабарщина: «я да мой народ», «ты да твой народ», потом о смерти, о рождении, и почему люди борются. Они так и сыпали английскими словами. Я горжусь мисс Ди, она не давала ему спуску! Но этот маленький кафр, скажу вам, хороший перец!

Укоризненный взгляд Найду заставил Дики спохватиться. С униженным видом он принялся оправдываться:

— Простите, Сэмми, простите меня. Нечаянно вырвалось. — Потом изобразил заискивающую улыбку: — Держу пари, между собой они все равно называют нас обгорелыми головешками и кули.

Но его просительный вид и просительный тон не возымели действия.

— Слушай, Дики, — холодно сказал Найду, — если я еще раз услышу это слово, ты снова отправишься на сахарные плантации, понял?

— Понял, Сэмми, понял!

— Так. Что же было дальше?

— Ничего. Эта забавная перепалка не прекращалась, и я понял лишь одно — они разговаривали ласково и нежно, как влюбленные. Потом они замолчали и с тех пор сидят вот так.

— И долго они молчат?

— По-моему, долго. Может, десять, а может, двадцать минут.

Некоторое время Сэмми Найду стоял в раздумье; его круглое черное лицо было спокойно и бесстрастно, большие руки засунуты глубоко в карманы темно-синего пиджака. Огромный, уверенный в себе, он был подобен утесу. Старшая из женщин внимательно посмотрела на него и заметила, что его лиловые губы словно припудрены пеплом, а глаза воспалены. Она вспомнила, что уже не раз бывало, когда он вот в таком же виде появлялся здесь поздно ночью, и доктор всегда требовал, чтобы прежде всего он поел.