— И убили его не здесь, — закончил Годяну, став неожиданно сухим и деловитым. — Рубанули по голове, притащили голого к реке и притопили, лентяи, даже железяку какую поленились примотать.

— Хорошо, что поленились, — сумрачно ответил комиссар. — Иначе до страшного суда не всплыл бы. Голого-то почему?

— Это уж тебе виднее, — скучающе отозвался доктор, которому в его докторских рамках все уже было ясно, а в дела комиссара он лезть не собирался. — Может, с бабоньки какой сняли перед тем, как порешить. Может, вещички приглянулись. С офицерским-то мундиром много интересных дел натворить можно. Но только в речку он уже хорошо окостеневший попал. Далеко везли… А больше ничего не скажу.

— Господин комиссар! Господин комиссар!

Снизу по течению, спотыкаясь в густой прибрежной траве и придерживая руками ножны от шашки, бежал один из встречавших комиссара жандармов.

— Господин комиссар, — выпалил он, запыхавшись и отдуваясь. — Еще один там. Извольте взглянуть!

— Еще один кто? — безнадежно понадеялся на ошибку Костаке.

— Так покойник еще один. За поворотом. В реке. У берега за корягу зацепился. Извольте!

Комиссар изволил. Путаясь в жестких приречных колючках и проклиная про себя неведомых мерзавцев, что не могли найти для сокрытия трупов места почище, он прошел эту пару сотен шагов, с завистью косясь на длинногого, как аист, Годяну — ишь, как ямины перешагивает! Второй покойник, застрявший в корягах у самого берега, был ненамного сохраннее первого. Разве что голова целее. Зато в грудине оказалась пуля, которую тут же извлек Годяну и, держа пинцетом, принялся разглядывать, как диковинное насекомое, на палящем солнечном свету.

— Что про этого скажешь? — тоскливо поинтересовался комиссар, присаживаясь в тенечке под деревом и прикладывая мокрый платок к вспотевшему лбу.

— Что-что… Мундир видишь? Того же сорта покойничек.

Годяну сиял, как начищенный медный колокольчик на епископском рысаке. Как будто и не жарко ему! Стоял на самом солнцепеке и даже не вспотел, жердь сухопарая…

— Третьего искать будем?

— Какого третьего? — взревел комиссар.

— Ну, не сами же они друг друга положили, — жизнерадостно отозвался доктор. — Неудобно им было бы…

— Неудобно, — тоскливо отозвался Костаке, чувствуя, как вожделенная пенсия за безупречную службу растворяется в тяжелом горячем мареве. — Один другого — еще куда ни шло. Но был и третий, ты прав. Дорога рядом. Спустил концы в воду — в самом прозаическом смысле — и уехал. Ищи теперь ветра в поле. Ну почему! Почему он не мог этого сделать чуть ниже по течению? Почему на моей территории?!

Спустив пар, комиссар в злобной тоске воззрился на тело в изодранном, потемневшем от воды мундире, по которому и полк-то теперь не определишь. Разве что Годяну сотворит над остатками нашивок очередное чудо. Покойник лежал, запрокинув голову, сквозь полопавшиеся темные губы белел оскал зубов, а Костаке казалось, что труп смеется над ним, неудачливым комиссаром, которому всего-то год до выслуги. И тут такое!

— Может, разбойники? — сочувствующе предложил доктор. — Говорят, в городе Желтую розу видели. А где он — там тихо не бывает.

— А-а-а-а, какая разница, — безнадежно махнул рукой комиссар. — Помяни мое слово, Марчелу. Хоть один из этого улова непременно окажется важной шишкой. А то и оба сразу. И хоть землю носом рой, а где мы теперь найдем третьего? Хоть Желтую розу, хоть кого еще.

В город возвращались в тяжелом молчании. Телега с телами, накрытыми дерюгой, дребезжала сзади, и это дребезжанье отзывалось в сердце комиссара похоронным звоном по ускользающей надбавке к пенсии. Марчелу, чувствуя настроение старого приятеля, тоже был тих и сдержан, не отпуская своих обычных шуточек и не предлагая пари по поводу предполагаемых убийц. А вечером, когда комиссар уже дописывал последние строчки отчета, возя по бумаге пером с жидкими и особенно вонючими от духоты чернилами, в дверь его кабинета постучали.

— Комиссар Манолеску?

Вошедший был затянут в мундир жандармерии, сух, официален и вылощен до блеска. Комиссар, после приезда успевший допросить парочку карманников, выслушать истерику немолодой вдовы, ограбленной ухажером, и накричать на извозчика-растяпу, у которого из-под носа свели лошадь, устало поднял голову от бумаг.

— Господин комиссар, извольте представить докладную о мероприятиях, проведенных вами в связи с совершением тягчайшего преступления! И какие приняты меры для скорейшей поимки разбойников.

— С кем имею честь? — ядовито поинтересовался Костаке, с ненавистью глядя на белоснежные перчатки жандарма.

— Лейтенант Лукрециу Попеску. Канцелярия его превосходительства генерал-майора жандармерии…

— Понятно, — оборвал его комиссар. — Насколько мне известно, покойников пока не опознали. Не удостоите ли объяснением, почему этим делом интересуется ваше ведомство?

— Не могу знать, — отчеканил лейтенант, глядя на Костаке совершенно оловянными глазами.

— Тогда и я не могу, — вздохнул комиссар. — Извольте сделать запрос по всей форме, через канцелярию.

— Вы… что себе позволяете? — вытаращил глаза жандарм, теряя изрядную часть лоска.

— Это вы себе позволяете, — с нескрываемым наслаждением сообщил Костаке. — А мы здесь работаем. Душегубов ловим. Воров. Насильников. И времени на ваши игры, простите-с, не имеем.

Надбавка к пенсии за безупречную службу улетала в заоблачные дали, дребезжа мертвецкой повозкой, с которой сегодня сняли и отволокли на ледник два тела. Немел в молчаливой ярости жандарм, парил в окно раскаленный вечер. Костаке было все равно. Дождавшись, пока за чеканящим шаг лейтенантом закроется дверь, он еще раз перечитал отчет по сегодняшнему делу. Ха! Разбойники! Да будь эти двое жертвами разбойников, разве всполошилось бы все это поганое воронье с блескучими кокардами? У него на руках целый город, полный отребья, только и желающего кого-нибудь ограбить или пристукнуть, а эти! Мигом примчались! На улицы бы их! В трущобы — жулье ловить! В политические игры играть изволят господа жандармы, инакомыслящих гонять им важнее, чем Ганзу-кривого, бьющего старушек по голове, чтоб отнять скудные гроши! И эти, инакомыслящие… Да чтоб им всем провалиться с их революцией!

Душной летней ночью в корчме «У Злотинки» пьяный и растрепанный комиссар Костаке Манолеску хлестал мутное пиво, заедая его неизвестного происхождения раками и глубоко наплевав, чем эти раки могли питаться. Сквозь радужную пелену на глазах оглядывал корчму, наметанным взглядом видя, где играют в кости, где тянут кошелек у заснувшего собутыльника, где чистят карманы деревенскому растяпе. Комиссар пил, поминая двадцать пять лет безупречной службы, которые сейчас хотелось потратить совершенно иначе. Например, не защищая эту проклятую власть, а устроив ей грандиозные вилы в раскормленную задницу. И когда за соседний столик пристроился совершеннейше преступного вида тип, от которого так и несло пройденной каторгой, комиссар и ухом не повел. Тип заказал анисовой, но вместо того, чтоб выпить, извлек жуткого вида многоствольный пистолет и начал промывать водкой его внутренности.

— Вот, — пожаловался комиссар горке раковых скорлупок перед собой. — В центре города. В самом центре города! Безусловно уголовная морда готовится к очередному налету — и никого это не волнует. А политических они ловят со всем усердием. Желтая роза! Всю душу выели с этим своим идейным разбойником. Он что, грабит стариков? Или насилует женщин? Лавки взламывает?

Увлекшись, комиссар не видел, что подозрительный тип уже спрятал пистолет и прислушивается к его пламенной речи, чему-то улыбаясь уголками губ.

— Кто и когда слышал, чтоб Желтая роза украл кошелек? Да что мне за дело до Желтой розы, если он не трогает никого, кроме заплывших салом баранов? Им это только на пользу — чуток задуматься и прекратить жрать в три горла! Господи, храни Желтую розу! Пока он жив, хоть кто-то может постоять за румынскую честь…

Таял в трубочном дыму силуэт выходящего из корчмы странного типа. Невольно проводя его взглядом, комиссар подумал, что завтра ему опять сообщат о чьем-то убийстве. Не могут не сообщить, раз по городу гуляют вот такие. И пусть! Завтра он опять будет делать свое дело. Но… как же хочется. Как же иногда хочется, чтоб кто-то понял, оценил, подставил плечо… И если уж ему хочется, то каково загнанному беглецу, на которого охотится вся свора мундирных шавок?