В начале салона Катя развлекает народ:

– А теперь я исполню вам песню голосом нэпманской шлюхи…

Она начинает пытаться петь. Хельмут, наклонившись к нам с Олей, что-то говорит. С небольшой задержкой я понимаю:

– Эта девушка что, пьяна?

Оля пожимает плечами и улыбается. Она говорила, что Хельмут – хороший семьянин и отец, что они втроем, с его трехлетним сыном играют во всякие игры.

Возвращаемся из Гамбурга. «Кэтс» не произвел на меня впечатления вообще. Дядьки и тетки в кошачьих шкурах танцевали и пели на непонятном немецком, было похоже на советские мюзиклы по телевизору. А Оле понравилось, она даже подходила в антракте к сцене, где актеры давали автографы, и главный кот расписался ей на билете.

За окнами куски леса чередуются с одинокими домами. Выезжаем на равнину. На небе – почти полная луна и клочья серых облаков.

Оля говорит:

– Представь себе, что все это происходит много лет назад, и где-то там, за теми холмами, живут первобытные люди, которые охотятся на мамонтов…

Это первая глупость, которую она говорит за все время поездки. Я не слушаю, просто смотрю в окно. По другой стороне автобана, двигаясь нам навстречу, пролетают машины с зажженными фарами.

Оля трогает мою руку, медленно проводит по ней своей ладонью, потом берет средний палец и начинает сжимать. Я придвигаюсь поближе, тянусь губами к ее лицу. Она отстраняется.

– Я не хочу здесь, при всех…

– Ну а где?

– Не знаю.

Она пожимает плечами.

– Придумай что-нибудь.

Постучавшись, Дорис заходит в комнату.

– Вова, тебя к телефону.

Я подхожу к аппарату в прихожей.

– Алло?

– Алло. Это Оля. Мне надо поговорить. Срочно. Сможешь выйти сейчас?

– Да, конечно.

– Это буквально на полчаса. Еще успеешь собраться. На площади возле ратуши, хорошо?

– Хорошо.

На площади – овощной рынок. Немецкие крестьяне, стоя в кузовах своих грузовиков, продают зелень, картошку и помидоры. Ночью резко похолодало, у меня мерзнут уши.

– Ты извини, – говорит Оля. – Мне просто не с кем больше поговорить, ты же знаешь… В общем, Хельмут предложил мне вчера семь тысяч марок за то, чтобы я с ним спала.

– Что, серьезно?

– Ну, а как – в шутку, что ли? Ингрид с Руди куда-то ушли, и он постучал ко мне в комнату. Просил, умолял… А потом предложил семь тысяч марок… Вот во сколько меня оценил…

– Сука он бюргерская. Хочешь, я разобью ему морду?

– Ты что? Ни в коем случае. И вообще никому – ни слова. Я тебе доверяю, поэтому и рассказала… Я не могла держать это в себе, надо было кому-то сказать.

– Не бойся, я никому не скажу.

Оля прижимается к моей куртке, я глажу ее по спине. Сегодня в четыре часа мы улетаем домой.

– Ребята, помогите там нашим! Игорю из иняза подарили три телевизора, надо помочь донести, – говорит Петренко. В Германии он жил с минской группой.

Антон из Витебска затягивается сигаретой, презрительно ухмыляется.

– Не, я чего-то не понял. Ему подарили три телевизора, а мы их должны таскать? Или, может, он один нам отдаст – на всех, по запчастям?

Я иду вслед за Петренко.

Игорь – высокий, в очках, с длинными волосами – стоит в начале перрона. У ног – три больших сумки и огромный рюкзак. Я хватаю одну из сумок, Петренко – вторую. Игорь берет остальное.

В расстегнутой сумке – действительно телевизор, правда, судя по виду, не новый.

В купе – Игорь, Антон, я и Оля. Игорь рассказывает:

– Мы с хозяевами ездили в Дортмунд, на запись «Петерс Поп Шоу» – его даже у нас на Новый год покажут. Билеты – по семьдесят марок.

– И кто там выступал в этом году? – перебивает Антон.

– Много кто. Для меня главное – «Депеш Мод».

– Что, серьезно?

– Да.

– И что они пели?

– Несколько песен из последнего альбома, потом прошлись по старым хитам.

– Не, ну это вообще… Я бы несколько лет жизни отдал за то, чтоб туда попасть…

– Я устала, – говорит Оля. – Может, давайте ложиться?

– Хорошо, мы выйдем, – говорит Игорь. – И минут через пять вернемся. А ты пока располагайся.

Стоим в тамбуре. Игорь с Антоном курят.

– Я, конечно, фигею, – говорит Игорь. – Вот это – настоящая жизнь, не та жопа, в которой мы существуем. У меня там голова никогда не болела, живот никогда не болел, вы прикидываете?

– Да, Германия – это круто, – говорит Антон, затягиваясь сигаретой. – А из пластинок везешь что-нибудь?

– Да, конечно купил “Violator” «депешей».

– Его я тоже купил. А что еще?

«Икарус» едет по Москве. Темно, почти ночь. Уличные фонари светят через один. В вывеске «булочная» горят только три первые буквы.

Сзади Игорь болбочет:

– Нет, я просто в трансе… Я теперь понимаю, когда Гребенщиков говорит в интервью, что приезжает из-за границы и неделю пьет беспробудно… Я тоже приеду домой и буду пить, потому что просто вообще…

Я беру руку Оли, сжимаю, поворачиваюсь к окну и смотрю на окна домов, закрытые занавесками. Оля забирает руку.

Утро. Минский вокзал. Воняет гарью и мазутом. По засранному перрону лениво катит тележку одинокий носильщик в замасленной телогрейке. Я выхожу из вагона, подаю руку Оле. Она, спускается по ступенькам, крепко держится за меня. К ней подскакивает невысокий чувак с редкими усиками. Они обнимаются и целуются.

Отцепившись от чувака, Оля говорит:

– Знакомьтесь. Это – Вова, а это – Вадим.

Мы жмем руки. Вадим ниже меня, одет в совковую серую куртку и коричневые брюки.

– Ну что, на автовокзал? – спрашивает Вадим.

– Нет, нам сначала в комитет комсомола – забрать паспорта, – говорит Оля. Мы сдавали советские, когда ехали, и сейчас нам должны их вернуть. А заграничные надо сдать.

Идем к метро. Вадим тащит Олину сумку, я – свою. Она говорит ему:

– Ну, я потом уже все расскажу – дома. Чтобы не повторять одно и то же сто раз, хорошо?

Отдираю фотографии от полированных пластин электроглянцевателя. На одной – Оля, она в одном платье: в тот день было очень тепло, мы ездили в парк аттракционов на окраине Бремена. Я катался на какой-то штуке, где кабина с людьми вращалась вокруг своей оси, и в какой-то момент мы зависли вверх ногами. Я боялся, что из кармана посыплется мелочь. Потом я фотографировал Олю на фоне светящихся балаганов.

На другой фотографии мы вчетвером – я, Катя, Оля и Клаус, сын моих «гостевых родителей». Он некрасивый, со скобой на зубах и обезьяньей челюстью.

Я беру трубку, набираю номер Оли.

– Алло, здравствуйте, а Олю можно?

– Привет, это Оля.

– А… Я тебя не узнал. Это Вова. Я напечатал вот фотографии, мог бы как-то тебе передать… Можно завтра встретиться в центре…

– Нет, завтра не выйдет. Завтра я выхожу замуж…

– Извини, не знал. Ну, я тебя поздравляю.

– Спасибо. Ты звони потом, обязательно, хорошо?

– Да, хорошо.

В аудиторию заходит Илья Николаевич Литвинюк – препод философии. За окном торчит громадина Дома советов. Моросит дождь. Литвинюк невесело улыбается.

– Да, такое впечатление, что мы медленно, но верно движемся к диктатуре.

– Чего это вы так думаете? – спрашивает кретин Фальковский, золотой медалист деревенской школы, директор которой – его отец.

– Ну, не один я так думаю… Вон, по телевизору всякие люди про это уже говорят. Так что, не удивлюсь, если к концу учебного года ваш староста будет вставать и докладывать в полувоенной форме о том, что группа готова к занятию.

Староста, «армеец» Валькович, неопределенно хмыкает.

– А вообще, у меня к вам такое объявление, – говорит Литвинюк. – В институте решили делать газету. Называться будет «Инженер», печататься у нас же на ротапринте, и распространяться среди, по-казенному говоря, профессорско-преподавательского состава и студентов. И меня назначили главным редактором. Поэтому предлагаю тем, кто хочет попробовать себя на ниве журналистики, не стесняться и подойти ко мне после пары. Договорились?