Пожрали, в общем, трохи. Хорошо, но мало. И что теперь? Вэк Светке говорит: раз не даешь бухать, пошли курить гашиш. А Светка: Что? Гашиш? А где ты его видел? – Как – где видел? Там сидят жиды и курят… – И ты уверен, что гашиш? – Ну, я вообще не сильно разбираюсь… Что, разве не гашиш? – Конечно, нет. Простой табак, но курят по кальяну. Гашиш курить запрещено. Его на улице не курят, только дома. – Тогда пойдем курить кальян. – Тебе что, мало сигарет? – Не, а при чем тут сигареты? Раз мы приехали, то надо все попробовать. – Ну, ладно, ты попробуй. Я не буду.

Пошли курить кальян. Сначала Светка говорит: пошли найдем, где подешевше. Я говорю: ты заебешься. Они на каждом, бля, углу. Пока все обойдешь и спросишь, где почем, уже, бля, никакой кальян не надо будет. Если, бля, жмешься, то скажи, я заплачу. У меня трохи есть еще жидовских денег.

Короче, мы залезли на гору. Гора, само собой, не сильно там большая. И там скамейки, коврики – туды-сюды. Садись, кури кальян – все заебись. Еще и музыка – хуевая, жидовская, но лучше, чем без музыки вообще. И девка там внизу танцует. Одета у красное, а волосы, бля, белые – красиво, смотрится, короче.

Вэк говорит – чего она без этой хуеты на голове? Или, когда танцуешь, можно без нее? А Светка лахает – ты что, придурок, вообще не видишь ничего? Танцорка ж русская. Когда ты видел у арабки волосы такого цвета? Вэк: ну, не знаю, можно ж перекрасить…

Приносит жид кальян. Поставил, сам берет и тянет – по типу, чтобы раскурить. А я ему: ты, что, пацан, совсем, бля, охуел? Чтоб я после тебя эту хуйню в рот взял? А он, бля, лыбится и достает с кармана три херни такие – по типу, из пластмассы, чтобы насадить поверху – так не гидко. Да, усё цивильно. Но сам кальян, само собой, хуйня – как наша «Прима», только хуже.

Короче, утром встал и сразу Вэка разбудил. По типу, не хуй спать, давай опять искать бухло. Пошарили – хуяксь, ну мы тупые! Она схава́ла в туалете, у бачке. Как мы, бля, сразу не подумали, припиздки?

Ну, в общем, взяли оба пузыря. А хули тут? Если ебать, то королеву. Набрали жрачки у столовой, в комнате стаканы взяли – и на море. А то проснется Светка и начнет орать. И так, конечно, даст пизды, но счас нам это по хуй.

Сидим на лежаках, культурно, и бухаем. Потиху, ясный пень. Народу нет вообще еще, по типу, рано. Один придурок нейки у трусах бегит по берегу, кроссовки прямо у воде.

Я говорю: Вэк, а пошли опять на дискотеку вечером, а? Только без Светки, мы с тобой одни, а? – Не вопрос, пойдем. – Что, Светка заебала? – Ясный хуй. – Ну, заебись, держи, бля, пять. Баб снимем молодых, лет по семнадцать. И выебем на пляже, да? – Само собой, а хули?

Первый пузырь добили, и второй – на половине. Как раз приходят два жида: он и она. Она, как все тут, во всем черном: транта до земли и хуета на голове. Я наливаю нам в стаканы. Ебнули и смотрим. Они – купаться. Он – у плавках, только длинных, она – во всей этой хуйне.

Вэк говорит: бля, интересно, что у нее там, под этой хуетой? Купальник или лифчик и трусы? Я: а кого ебет чужое горе? Тем более, ты не узнаешь никогда. – Узнаю. – Как? – А спорим, что узнаю? – Тут не хуй спорить. – Как так – не хуй? Пойду сейчас, бля, и сдеру с нее всю эту хуету… – Пиздишь. – Давай поспорим! – И на что? – Хуй его знает… На бутылку виски! – И где ты ее тут купишь? – В дьюти фри. Когда назад… – Ну, ладно, спорим. – Только разливай сначала.

Добили виски. Вэк стал раздеваться. Снял майку, шорты, сандалеты – остался у одних «семейниках». Идет к воде, заходит. А эти плещутся на мелком, лахают, между собой пиздят. Вэк притворился, что плывет, чтоб ближе подойти. Схватил жидовку за ее хуйню, рванул. А транта не срывается – намокла. Она орет, жид – тоже, Вэка за руку схватил. Но Вэк его в два раза больше.

Но тут, еще жиды – откуда столько их взялось? Штук двадцать или больше – все на Вэка. Пиздят, орут по-своему. Я подымаюсь, чтобы за него – и ни хуя идти, бля, не могу. Что значит – не бухать два дня, а счас по пузырю на рыло. Я хоть ору: идите на хуй, суки! Не трогайте, бля, пацана! Но им до жопы, ясный хуй.

Я трохи продержался на ногах – и все, с копыт. Лежу, бля, на песке, смотрю. Они куда-то Вэка волокут. Он резко вырвался – в еблище одному, ногой – другому. Еще, еще. Жид ебнулся, но все другие навалились. Скрутили Вэка, по ебалу настучали. Потом пришел один у черном – и его куда-то увели.

Короче, Вэка посадили. Сколько дадут – не знаю, не было еще суда.

Светка, когда узнала, трохи поорала, потом сказала: ну и хуй с ним. Сам виноват, придурок. Я тогда ей: вот, по типу, мы одни теперь у комнате… А она резко: только тронь меня, ты понял? Пойду в полицию и напишу заяву на тебя. Что изнасиловал. И сядешь, как твой друг-придурок.

И ладно, хуй с тобой, кончина дикая. Короче, мы почти не говорили с ней, пока домой. Вернее, мне – домой, а эта не поехала. Нашла себе жида. Он старый, гидкий, но зато, сказала, денег до хера, миллионер. И, в общем, она с ним осталась. На все забила – и на Вэка, и на Ирку, и на ларек свой на Рабочем.

Мне одному пришлось лететь домой. Ну, я, конечно, тоже не дурак – на деньги, что остались, взял у дьюти-фри пузырь… Как прилетел – не помню, как сел в поезд – тоже. Зато когда, бля, прибыл на вокзал, то сердце сразу екнуло: бля, родина. И правильно там Лукашенко говорит, хоть он и лох, само собой: нас, бля, не любят за границей – русских, белорусов, – ну и пошли они все на хуй!

В конце февраля, перед 23‑м, в школе проводили «праздник строя и песни». Каждый класс, с первого по седьмой, делал себе «военную» форму и строем проходил по спортзалу с речевкой и песней. За двумя столами в углу спортзала сидели завуч, директор, военрук и зампред профкома завода шин – наших шефов. Они распределяли места.

Классы с первого по третий соревновались отдельно. В прошлом году наш класс, тогда 2‑й «б», занял второе место, а в этом мы надеялись стать первыми: прошлогодний победитель, 3‑й «в» класс, стал сейчас 4‑м «в» и участвовал в конкурсе со старшими. А в прошлом году они заняли первое место не только в школе, но и на районном конкурсе, а на общегородском – второе, и директор всегда приводил их в пример другим классам.

Наша учительница Валентина Петровна – некрасивая, рано постаревшая (она была тогда не старше тридцати, но лицо все в морщинах) – очень волновалась: а вдруг не получится, и мы не займем первого места в школе? Или, еще хуже, займем, но потом опозоримся на «районе»?

Мы начали готовиться к конкурсу в конце января. Родители Веры Сапрыкиной достали через знакомых в театральном кружке буденовки и красные полоски, чтобы пришить на рубашки. Выучили песню:

Потом начали репетировать. Каждый день после уроков Валентина Петровна шла узнавать, есть ли урок в спортзале, и если урока не было, мы всем классом шли туда и маршировали с речевкой и пели песней. Иногда Валентина Петровна приглашала учительницу физкультуры, Ксению Филимоновну, последить за тем, как мы маршируем.

Дней за десять до конкурса Валентина Петровна устроила «чистку»: убрала тех, кто мог испортить выступление класса.

– Цыганков, тебя на конкурс опасно брать: придешь еще, чего доброго, в грязной рубашке или полоски забудешь пришить. И ты, Журавин, то же самое.

Цыганков был маленький худенький неприметный пацан. Он был самым младшим в многодетной семье, которая жила в частном доме за шинным заводом. Кличка у него была Ссуль: от Цыганкова по утрам часто воняло мочой, и все понимали, что он ночью ссался в постель. Кроме того, он часто приходил в школу в грязной рубашке. Обычно этого не замечали, но когда мы раздевались перед физрой в узенькой вонючей каморке, и он вешал свою рубашку на крюк, видна была грязная полоска на воротнике. Я не называл Цыганкова «Ссуль» только потому, что сам прекратил ссаться в постель уже во втором классе.