толпы отделился какой-то парень, вырвал меня из когтей бравого моряка, бросив на прощанье:
«Девочка, не надо выёбываться!» Долго, очень долго потом друзья-приятели в нашем дворе
выслушивали из моих уст захватывающую историю про то, как я обматерила в переходе воина-
афганца, а незнакомый парень, точно прекрасный принц, меня спас. Но не суть. Главной
радостью все равно были деньги. Мы покупали сладости, я тут же приобрела себе в
коммерческом киоске фасонистые электронные часики, а потом мы поднакопили немного и
купили бабушке в подарок байковый халат. Расчудесный, красный, с желтыми розами. Он не
линял, не трепался при стирке, бабушка носила его оставшиеся три года жизни, почти не снимая –
кажется, именно в этом халате ее и похоронили.
И вот одним утром – будь оно проклято – в нашу комнату вошла мама, окинула взглядом пачки
«законов», приготовленные для продажи и вдруг принялась запихивать их под сестренкину
кровать.
– Мама, что ты делаешь? – почти с суеверным ужасом закричала я.
– В городе танки, военный переворот. Если найдут – будет плохо. Ночью вынесем это на
помойку…
Мы с сестрой обалдело глазели друг на друга и на маму. Танки? Переворот? Ну раз переворот, то
законы, понятно, больше не нужны: новая власть тут же накатает новые. А деньги… наши деньги?
Как же они? Как раз денег-то, похоже, больше у нас не будет. Ужас и горе хлынули в меня, точно
вода из шланга в пустую бочку. Выходя из комнаты, мама, между делом, сказала:
– По радио передали… На Форосе арестовали твоего деда и отца тоже.
Тут надобно сделать отступление. Мой дед, не подозревавший о моем существовании, занимал
тогда в Кремле важный пост и числился фактически вторым человеком в государстве. То есть, по
происхождению я была почти что советская принцесса крови. Правда, незаконнорожденная.
Узнав, что родичей арестовали, я испытала сложные чувства. Конечно, плохо, когда кого-то
кидают в застенок. Но и незнакомый дед, и отец, с которым я познакомилась двадцать лет спустя,
были для меня даже не людьми, а некими абстрактными вещами. Я их не знала – и,
следовательно, не любила. А деньги… какой же дурак не любит деньги? Нет, я почти плакала…да и
не совсем почти, если честно. Сестренка уселась на мою кровать:
– Ты плачешь потому, что твоих папу и дедушку расстреляют танками?
Я ответила язвительно, я терпеть не могла сентиментальных людей:
– Я плачу оттого, что плакали наши денежки… Из танков разве расстреливают? Эх ты, шмакодявка!
Танковый снаряд – он знаешь, сколько стоит? У этих повстанцев, чтоб им повылазило, денег на
всех не хватит.
Я отвернулась и стала одеваться.
– В город все-таки надо выбраться… Танки посмотреть и вообще.
– А ты возьмешь меня с собой? – сестренка засуетилась возле стула с одеждой.
– Нет. Война – не детское дело. Сиди дома, а я вернусь и расскажу тебе про танки.
Она всхлипнула, но смотрела печально и понимающе. Потом вдруг спросила:
– А оружие?
Да, оружие, как это я забыла? Из оружия у меня имелся игрушечный маузер и настоящий
перочинный нож – одно лезвие в нем было сломано, но я всем говорила, что это никакое не
лезвие, это кровосток – разве не понятно? С маузером было солиднее, с ножом практичнее. Кто
знает, вдруг в самом деле придется драться с повстанцами? Секунду поразмыслив, я сунула нож в
карман джинсов.
– А тебя не убьют? – догнал меня уже в дверях комнаты голос сестры.
«На войне всякое бывает» – хотела ответить я сурово, но почему-то не ответила. Шмыгнула носом
от жалости к себе, сказала мягко:
«Ну что ты! Конечно, нет! Я их сама всех убью за то, что с нами сделали. Смотри, какой у меня нож
– с кровостоком!»
Ну вот. Так и потеряли мы свой легкий, фартовый заработок. Остается только добавить, что в
остальном переворот прошел прекрасно. Было много танков и людей, все вдруг стали дружны
между собой и так никого и не расстреляли и не убили, кроме трех несчастных парнишек чуть
постарше меня. Парнишки тоже шлялись в тот день по городу и вместо приключений схлопотали
по пуле – не повезло. Убитых хоронили как героев. Звучала грустная музыка, выступал Президент
и весь город плакал. Мы с сестрой плакали тоже.
ГАЛЬ – ВАЛЬ
Во времена моего детства считалось, что школьными учителями становятся одни неудачники.
Даже мамы с московской окраины, где я тогда жила, пытались всеми правдами и неправдами
уберечь дочерей от учительской доли.
В девять лет я влюбилась в учительницу русского языка и литературы со странным именем Мира.
Была она старше меня лет на пятнадцать, а, значит, родилась где-то году в шестидесятом, когда
девочек уже не называли Октябринами и Энгельсинами, но мода на чудные имена, тем не
менее, сохранилась. Стоит ли описывать мои чувства ? У всех влюбленных в любом возрасте они
одинаковы. Нет смысла повторяться. Загляните в любой роман – и узнаете. В-общем-то ничего
странного в этом событии не было: маленьким девочкам свойственно влюбляться в красивых
наставниц. Современная психология, говорят, это даже приветствует. Дело все в том, что
красивой Мира как раз не была. Она была… незащищенной что ли? Высокая, худая, коротко
стриженная, с комсомольским значком, приколотом на карманчик мальчишеской блузы, она
походила скорее на невыросшую девочку, чем на учительницу. Однажды, заметив царапину на
бледном Мирином запястье, мой сосед по парте Сашка Селезнев хмыкнул: «Нашу Миру кошка
поцарапала…» Я глядела на царапину как на тлеющий бикфордов шнур. Хуже всего было то, что я
никогда, никогда не смогу ее защитить ни от кого и ни от чего. Мне захотелось быть с нею, быть
ею, стать с ней единым целым. Я не понимала тогда, что в эти минуты так оно и было – такова
закономерность любви. На уроках я, понятно, не сводила с нее глаз. Если она замечала это и
улыбалась мне – я улыбалась в ответ. Потом ее улыбки стали… не то чтобы натянутыми, но
какими-то спрашивающими. Вот это уже совсем не входило в мои планы. И я пустилась на
хитрость. Едва поймав ее взгляд, я скашивала в сторону глаза и слегка прикрывала их ресницами.
Попробуй тут заметь в моем взгляде что-то такое! Однажды Мира оставила меня после уроков
переписывать сочинение. Теперь она сидела за своим столом и смотрела на меня требовательно,
неотрывно. Я почти разозлилась. Сердце мое и без того громко болело – зачем еще добавлять?
Наскоро дописав последнюю строчку, я бросила тетрадку на учительский стол и метнулась к
двери. «Оля, подожди…» Она подошла ко мне. «Оля, я хочу спросить тебя… – я вновь
почувствовала цепкий взгляд ее серых комсомольских глаз. – За что ты меня не любишь?»
Высокая, нескладная девочка стояла напротив меня возле классной двери и нервно переступала
длинными жеребеночьими ногами в красных босоножках. Я смотрела на ее босоножки. Мне
хотелось кричать от невозможности сказать в этом мире правду! Мой затылок едва доходил до
ее открытого локтя. Тут даже открывать рот было бессмысленно. Месяц спустя я перешла в
другую школу. Влюбленность еще долго вспыхивала во мне, но уже подобно сломанной
электрической лампочке: внезапный жар и свет сменялись многомесячным холодом и тьмой – и
обратно. Я думаю, что ее нет в живых – мне так легче. Никогда не приходило в голову ее
разыскать – да и зачем? Узнать, где и как растит внуков пожилая женщина с выцветшими
глазами? Нет уж, дудки! Она умерла – и точка. Ту, мою, сероглазую стриженую Миру забыли,
наверное, все на Земле, а я отчего-то помню. Я точно знаю: она была моей первой любовью.
В другой школе у нас была физичка Галь-Валь. То есть имя-отчество у нее были вполне
человеческими – Галина Валентиновна, но это пока она не встретилась в жизни со мной и с моей