ФБ

рассказы

Алгебра и начало

Давайте поговорим о маленьких самоубийцах! Я-то на них насмотрелась вдосталь – когда лежала

со ртутным отравлением в Филатовской больнице. Обычно было так: привозят ночью почти

бездыханного подростка. Его привязывают к кровати, ставят капельницу, он, в беспамятстве, что-

то кричит, зовет кого-то. Наутро неудавшийся смертник приходит в себя, ему необходимо

выговориться, а я – тут как тут, на соседней кровати. Сколько я этих историй переслушала – не

счесть. Многих – почти половину – с головой накрыла несчастная любовь. Кто-то поссорился с

учительницей, кто-то – с родителями. Ерунда? Нет. Потому что быть ребенком всегда сложнее,

чем быть взрослым. Это к вопросу о безоблачности детства. Маленький больше зависит от

окружающих людей. А любая зависимость – почти всегда зависимость дурная.

Эта история случилась в тот самый год, когда я перешла в другую школу. Собственно, особого

выбора и не было, поскольку моя нелюбовь к точным наукам достигла критической отметки, а в

новой школе наличествовал гуманитарный класс. Туда меня и засунули, там я и познакомилась и

подружилась на всю жизнь со Светкой Дюдиной, по прозвищу Багира, которая четверть века

спустя иллюстрировала мои книги. Но это все было сильно потом. В новой школе работала

прекрасная, просто замечательная математичка Галина Петровна. Маленького росточка, пожилая,

курносенькая, веселая и добродушная. С ней я тоже подружилась – при всей своей нелюбви к

алгебре. Диалектика, ёлы-палы! Мы с Багирой показывали ей свои стихи и рисунки. Она

восхищалась: «Да вы просто гении, мои славные! Пишите, рисуйте, а уж «четверки» по своему

предмету я вам всегда нарисую…»

Потом я влюбилась. В учительницу химии, по имени Зоя. Зоя эта была уже не первой молодости

– мать двух пацанов чуть поменьше нас – где-то сорок, или слегка «за». Кажется, брюнетка,

кажется, худощавая и невысокая, кажется, с синими… нет-нет, с фиолетовыми глазами.

«Биологический урод! – сказала о ней как-то моя подруга Багира. – Глицерату опилась. И рожа

желтая – курит много…» «Кто? Зоя?» – ахнула я. Прекрасная Зоя – курит?

– Ну а ты чего думала? И киряет наверняка… у нас на районе все киряют.

– А что это… «киряет»?

– Поддаёт, – объяснила Багира. И, заметив мои расширившиеся глаза, поспешила объяснить: – Ну,

пьет, значит.

– Дура ты, Багира! – я задумалась. Багира много чего знала – она была девочкой из самого

скандального ореховского квартала. Если бы только я могла поговорить с ней начистоту о том, что

происходило со мной в те дни! Но я не могла, не могла – и все тут. Ведь я – страшно сказать! – я

любила человека одного со мною пола. « Наверное, это такая болезнь… – думала я бессонными

ночами, глядя в потолок своей комнаты. – Если все узнают, что со мной происходит, то станут

ненавидеть и презирать меня. Нет, я буду молчать, молчать всю жизнь!»

Но всю жизнь молчать редко у кого получается. И я сделала страшную вещь – решилась, наконец,

заговорить. Нет, не с Багирой, а с красивой, гордой Зоей. Написала на тетрадном листке письмо. В

котором объяснялась ей в любви. В конце зачем-то добавила: «Больше Вы меня никогда не

увидите!» Зачем я сделала это – сейчас не смогу объяснить. Да и тогда вряд ли смогла бы. Может

быть, начиталась романов и была уверена, что именно этими словами должны заканчиваться

любовные письма. А, скорее всего, размышляла так: я, конечно, неполноценная, я больна и не

имею права жить на свете, но я люблю Вас и готова искупить свою неполноценность собственной

кровью. Рано утром я подкинула сложенный вчетверо листок на стол в ее лаборантскую. И почти

сразу осознала: теперь, чтобы остаться в Зоиных фиолетовых глазах порядочным человеком, я

должна сделать всего-то ничего, а именно – умереть. Иначе как я завтра предстану перед

фиолетовыми глазами? Но до завтра была еще уйма времени, просто целая жизнь. Я наскоро

оделась и выбежала из школьных дверей. Навстречу, сосредоточенно глядя перед собой и еле

переставляя ноги, плелась заспанная Багира. Я обрадовалась ей до смерти.

– Слушай, Багира… давай сегодня не пойдем в школу?

Багира не удивилась и поначалу даже не поинтересовалась причинами.

– Давай! А куда двинем?

– Да куда хочешь… В Царицынский парк, например.

Пока мы топали узкой, заснеженной дорожкой к Царицынскому парку, я выложила Багире все – и

про свое предсмертное письмо, и про любовь к химичке Зое.

Багира слушала молча.

– Акелка… это… я даже не знаю что. Ну… я понимаю, что она тебе нравится, так? Но неужели ты

взаправду готова умереть из-за какой-то там Зои?

– Она не какая-то…

– Ну хорошо, не какая-то! Она красивая, наверно, я понимаю. Но красивых много, из-за всех с

собой не накончаешься. Хотя ты ведь… ты же не собираешься умирать? – глаза Багиры вдруг

сделались детскими и беспомощными, как у третьеклассницы.

И тогда я сказала: «Нет!» Багира могла спросить меня, как я собираюсь идти завтра в школу –

такая живая-живая. Но она ни о чем не спросила меня больше. Мы прекрасно провели этот день.

На знаменитой царицынской горке не было ни души, зато вокруг валялось полно брошенных

картонок. Мы накатались так, что все тело уже ныло от усталости, а куртки и школьная форма

сделались мокрыми от снега. Пошли к метро, стрескали по две порции эскимо, снова вернулись в

парк. Но предчувствие близкой беды, на этот раз очень явное, чтоб быть заглушенным такими

детскими вещами, как мороженое или катание с горки, нависло над нами. Если бы мы с Багирой

имели математический склад ума, то, вероятно, пытались бы выработать алгоритм дальнейших

действий, чтоб хоть как-то выпутаться. Но мы были творческими людьми. Поэтому погрузились в

страдания.

– Ты бы просто написала ей, что любишь ее. А зачем… про смерть-то?

– Ага! Я бы написала – а она бы раззвонила всей школе, что… ну что я неполноценная.

Багира с сомнением покосилась на меня. Спросила грустно:

– А так, думаешь, не раззвонит? Ты бы уж лучше в Петровну влюбилась! Петровнушка – это

человек. Или в Донатовну, завучиху… Говорят, она передушила в округе всех кошек и сшила из них

себе пальто. – Багира попробовала засмеяться, но я оборвала ее:

– Не говори глупостей!

– Да я и не говорю…Слушай, Акелище, я ведь эту Зою с пятого класса знаю – она у нас до Петровны

математику вела. Стерва еще та. Эта не из тех, кто будет сидеть у окошка и молча рыдать… Она

тебе еще покажет и любовь, и небо в алмазах – тут к гадалке не ходи. – Багира со злостью пнула

пустую консервную банку, попавшую под ноги.

Но Багира все-таки преувеличивала. Потом мы узнали, что Зоя, найдя мое письмо, действительно

рыдала в учительской. Учителя даже думали, не вызвать ли ей «скорую помощь».

. . .

– Багира… а что, если я прыгну в полынью? А потом скажем, что я как бы топилась, а ты меня как

бы спасла?

Мы подошли к заснеженному по колено пруду. Начерпали полные сапоги снега, но не обратили

на это внимания – ноги-то уже часа три как были мокрыми. Вот она, полынья. Черная-пречерная

вода ходит кругами – рыба что ли плеснулась? Лед вокруг тонкий и весь какой-то кружевной – у

моей сестренки такой воротничок на школьном платье. Мы подошли и уставились в воду. Там

глубоко – это понятно. Я начну цепляться за лед – он будет ломаться. Багира не сможет меня

спасти – она куда легче – скорей, это я утяну ее за собой в воду. Тонуть, наверное, не больно,

просто дышать нельзя – и все. Я попробовала задержать дыхание, чтобы представить, каково это –

быть утопленником – и, в конце концов, почувствовала дикую, просто нечеловеческую, боль.

Значит, больно. И потом Багира… за что ей умирать? Ей-то до лампочки прекрасная, загадочная