- Он имеет в виду - как бы не вырвало всем вчерашним, настоящим и будущим, - пояснил Дезире. - С нами такого не случается - разве что слегка кровью тошнит.

- Дезь, вот доиграешься - отстраню от дела.

Та-Циан сжала губы, чтоб не улыбнуться: площадной дух незримо витал над собранием. И это в такой торжественный момент... Момент, можно сказать, истины.

"Да. В этом мы все трое настоящие динанцы", - подумала она.

"Для Древнего Народа боль - не ужас, а преддверие победы, - сказал некто в её душе. - Она исцеляет и направляет, только не стоит расходовать её на покрытие вины и давать ей поработить разум'.

Тем временем оба её мужчины отлучились к себе. Удивительно: шума оттуда почти не доносилось. В самом деле были заранее готовы?

Минут через двадцать явился один Рене. Сказал:

- Если вы не передумали, я предупреждаю вот о чём. Когда ритуал начнётся, будет куда сквернее, чем вы сейчас ожидаете. Только вы уже не сможете из него выйти, потому что переломаете всё и вся. Пойдёт что-то не по плану - мы, скорее всего, и сами почувствуем и исправимся. Прямо по ходу. Но так или иначе доведём до конца. Будем вынуждены. Стоп-сигнал, тем не менее, предусмотрен: вы скажете нам, кто вы есть. В двух словах. Нет, сейчас не надо: важен не звук, а внутреннее понимание.

- Это вроде как коан? - спросила Та-Циан. - То есть как ни обсосано тысячами адептов, а мастер без ошибки узнаёт верную интонацию новопросветлённого?

- Вроде, - согласился Рене. - Плюс чуточку дедукции и умышленных оговорок с нашей стороны.

"Я недооценила ум обоих. Хотя наверняка он развился за это время".

За дверью в заветное место не так много изменилось: зеркало (зеркало? Не помню такого) было задёрнуто кисеёй, спальный матрас поставлен на ребро и прислонён к стене, гламурные козлы выдвинуты на середину, нижний, "взрослый" ряд орудий производства угрожающе поредел - правда, тех, что лежали на полу, из деликатности накрытые скатёркой, казалось тоже немного. И пахло чем-то необычным - вроде бы пыль на отопительной батарее затлелась.

Мужчины закрыли за хозяйкой дверь и теперь поспешно раздевались по пояс. Ничего эфемерного в них и впрямь не осталось: рослая, налитая плоть. Живая сталь, что перекатывается под шёлком.

- Мне тоже так? - спросила она, стягивая с плеча халат. - Или изо всего?

- Нет, погодите, - ответил Рене. - Есть просьба. Только не пугайтесь. Дайте нам по удару поперёк плеч. Изо всех сил, чтобы разозлить.

- И освятить наше право, - еле слышно прибавил Дезире.

- Чудненько. Да с какой стати мне вас портить?

- Мы мигом отойдём от шока и зарубцуемся, - успокоил он.- А потом получится как у того палача, который бьёт, держа Коран под мышкой: чтобы размах не получался таким уже большим.

И протянул ей короткий толстый кнут из их арсенала. Повернулся к стене, лёг грудью на матрас, расставил пошире ноги:

- Ну, давай, аньда-кукен.

Кажется, её рука сама замахнулась и ударила. На молочной коже, чуть ниже лопаток, разверзлась как бы ножевая рана, но дно её тут же начало тускнеть, поднимаясь и смыкаясь с краями. Рене отлепил товарища, подвинул в сторону:

- Теперь я. Смелее, джан.

Он оказался поджар и неожиданно тёмен, будто не совсем человек, а некое загадочное лесное существо. Удар лишь резко высветлил его кожу.

Та-Циан подтянула орудие к себе, свернула вдвое:

- Хватит с вас?

И тут же едва не сронила кнут наземь. Под кисеёй, что оказалась почти напротив её глаз, не блестело. Николько.

Стянула покрывало концом рукояти. И обмерла.

...Томный Христос, простертый на яблоне: глаза наполовину прикрыты веками, между кистей расцвели розоватые гроздья, ноги вросли в ствол, виноградная лоза подменила собой набедренную повязку.

Не икона тётушки Глакии - скорее тот оригинал, с которого сделан лубочный список.

- Бог Один тоже сам себя подвешивал к дереву, - сказали за спиной, - чтобы обрести прозрение. Но в жертву всей земле, а не Знанию и человечеству, принёс себя лишь динанский Бальдур. Повелевающая Ветрами - ипостась Лилит, утерянной и возвращённой. Даже Терги суть согрешивший Адам и его чистая супруга.

Та-Циан всю жизнь обступали направляющие символы.

Чувствуя, что она застыла едва ли не намертво, сзади добавили:

- Вы не возражаете, если мы сами всё сделаем?

Косу скрутили в тугой жгут, одежду совлекли с плеч. Гибкий металл живых кандалов намертво обхватил руки, оторвал от пола и прислонил к чужой спине так, что соски приникли к лопаткам, а большие пальцы ног едва коснулись пола.

Потом было безбрежное чистилище, спрессованное в два часа ада.

Удерживают. На минуту опускают, поворачивают на оси и опять вздёргивают на дыбу - пламя обволакивает лоно, льнёт к соскам, обвивает коконом. Овевает.

И так без конца.

Боль вынести невозможно - если ты веришь в то, что о ней обычно говорят. Сигнал о кризисе, о смертельной опасности, о разрушении нежно любимого тела. Наконец, о самой смерти. Знак твоей греховности, из-за чего ты не умеешь обойтись без страданий в самых богоугодных делах типа физической работы и безоглядной маевтики.

- Что, никак не рожу? - сквозь стиснутые зубы. Это об истине.

Сходство есть. Но как ни ужасна такая боль и как ни терпимы родовые муки, последние куда тяжелей и омерзительнее.

Татьяна писала, как досталось ей, когда появлялся на свет первенец и одновременно последыш. По роддому ходили целые делегации практикантов - заглядывали между растопыренных ног. Во время схваток вдвойне подействовала касторка, а санитарки заставляли убирать за собой. "Вот я дрищу, сидя на судне, и блюю перед собой на пол - пришлось выбирать, что приятней подтирать", - смеялась Татьяна.

Шить полученные разрывы показалось куда болезненней самих родов: крупная девчонка, выбираясь наружу, разорвала внизу всё, что только можно. Уже дома - в отместку за касторовое масло, шов посередине половых губ (мешал от души мочиться) и кровопотерю - настал грандиозный запор. Трещинки в прямой кишке и анусе то и дело расходились. И всё же в целом ребёнок обошёлся буквально даром, если сравнить с мучениями сопалатниц.

- Снежка, меняемся местами, я больше не могу. На вон, держи рукоять.

Настоящая боль всепроникающа и не имеет берегов. Никакие духовные практики и хитроумные техники не помогут её обогнуть. Но - погрузиться, как в море? Нырнуть с головой, не чая выбраться на иной берег? Отдаться ей. Стать ею самой. Плыть вместе со струями и каплями...

Девочка-подросток отпросилась у родных, что весь день стоят на ярмарке, и теперь переминается на берегу залива. Здесь мелко, вода как парная и вода обвивает щиколотки словно лентами. Мигом подбирает платьишко до колен - некого стесняться и, входя, прятаться под слоем зеленоватой влаги, да она и вообще светится насквозь - истинный аквамарин. На берегу песок рыхлый и уходит из-под ног, мелкие волнёшки шипят, облизывают, оставляя пену, чуть подальше он делается совсем плотным. Когда начинается галька, тело делается совсем без веса, ступни будто выталкивает кверху, и ты лежишь, чуть покачиваясь на волнах блаженства. В реке так не получается, там тебя прямо волочит по течению, заставляя с силой грести, но ведь её обучили держаться на воде раньше, чем плавать. Только нельзя задирать лицо и напрягать шею, а тогда как дышать? Голову поднимешь - утонешь, куда хуже захлебнёшься. Оттого легче плыть на спине.

Речная струя тянет, морская - обвивает и тянет в сторону и вглубь. В реке из воды торчал бы один кончик носа, здесь лицо стянуто как бы маской анорака: приятно. В очередной раз приподняв голову, Тати обнаруживает, что не видно ничего, кроме удивительно красивой, горько-солёной воды. И яро танцующего солнца, которое и пробудило девочку, разодрав облака в клочья.

- Она в шоке, Волк. Я бросаю.

- Нет. Не смей. Так и останется внутри этого киселя навсегда. Быстро высвободись и уложи ничком. Отойди. Готовь железо. Я подменю здесь нас обоих.