Но соглашаться с уходом близкого человека, писала Татьяна, - не значит забывать. Только, в отличие от большинства, в ней самой довольно рано, лет с семнадцати, обнаружились несколько слоёв личного бытия. Её дед, человек намного более близкий девушке, чем родители, погиб вдали, внезапно и скоропостижно, и так случилось, что весть эту она пережила в одиночестве. Был вечер, была невероятно долгая ночь и было утро дня, когда отец и мать вернулись с похорон. Через календарную неделю Татьяна поймала себя на том, что легко смеётся, читая пьесы Шеридана и болтая с друзьями-студентами о пустяках. Внезапная рана не закрылась, но и не болела, однако любовь нисколько не увяла в отсутствии своего предмета. Ну а смерть, в которую Татьяна, в отличие от всех детей и большинства взрослых, всегда верила, осталась смертью, а не каким-то инопланетным чудищем. Тем, что есть здесь и сейчас; без чего не может быть самой жизни.
Та-Циан удивилась, что всё чаще апеллирует к особе, согревавшей её рутенское место. Что же, наверное, так и задумано Тергами: один неплохой ум вместо другого, оба друг друга дополняют.
Ситуация, в которую были поставлены они с Идрисом, казалась перевёрнутой копией путешествия Та-Циан и Джена в Лабиринт Тергов, прямой - их же в Лин-Авлар. Что до того, каков получается расклад на суде: динанской Оддисены или степного Братства Зеркала, размышляла Таригат? На самом деле всё повторялось - начинала и заканчивала Та-Циан, другие всегда следовали, а судьба господствовала, как ей вздумается.
("Суд, даже самый высший, - по сути игра. Разве не я сама утверждала это? Игра же - то, ради чего нас терпят на этом свете, - сказала про себя Таригат. - Я ничего не потеряю, в очередной раз приняв роль за сущность, симулякр - за чистую монету. Какая разница? Прототипы в любом случае находятся не на Земле".)
К тому же она практически исчерпала то, что могли дать ей Валиулла и его окружение. А за лишнее знание она всегда была не прочь рискнуть и самой жизнью.
("Я в те дни ехала рядом с Идрисом как власть имеющая".)
Отряд продвигался к цели неторопливо: у степняков не бывает ни лишних, ни пустых минут. Небо над головой делалось ярче: солнце, поднимаясь в зенит, как бы опускало ресницы, чтобы не так жечь. Земля под копытами постепенно расцветала - вздымалась округлыми холмами, поросшими по-весеннему яркой травой: видимо, здесь близко к поверхности проходили водные жилы. Иногда почву распарывал скальный клык, желтоватый, сияюще-белый и словно в росе: добывать питьё было чем дальше, тем проще - разумеется, с учётом того, что люди Идриса знали местность.
Располагались на ночлег они, вопреки закону пустыни, в тёмное время суток. Жар не так палил, как согревал, к тому же Идрис намеревался показать своей женщине все дорожные красоты. Да, Таригат как-то без особых раздумий стала его женщиной, что бы это ни означало. В дороге он держался рядом, то и дело касаясь руки с зажатым в ней поводом: будто хотел удостовериться, что Таригат никуда не делась. Так ведь знал об этом побольше любого зрячего - каждый всадник в отряде и весь отряд были для Барса тканым ковром, полным наиподробнейших деталей. Всё это складывалось в нечто объёмное и потрясающе многомерное.
Сначала женщине казалось, что такое не по исламу - даже года не выжидать при переходе из одних рук в другие. Потом осенило: и она существо по определению сакральное, взятое в семью ради мужниной чести, и то, как ей ныне поклоняются, - это адат, местный закон, присовокупленный к вольно толкуемому шариату. И даже то, что ей поклоняются как бы вопреки её воле, вписывалось в общую картину. Разве божество выбирает способ, каким ему служат верующие?
Ночью им двоим разбивали отдельную палатку. Из слепых получаются особенно нежные и чуткие любовники: ведь их царство - ночь, а Всевышний, по словам одного француза, создал ночь для любви. И ничего бесстыдного не было в губах и языке Идриса, когда они проникали во все изгибы и выемки чужого тела, штудируя рельефную карту блаженств, и в ноздрях, которые поглощали его запахи, и в пальцах, которые лепили плоть заново.
"Но лица эти руки не касались - словно из-за некоего суеверия он не хотел становиться моим зеркалом", - чётко и громко подумала Та-Циан. Пусть юноши ловят материал для раздумий: ведь у кого на этом свете нелады с отражениями? И Оддисену сюда присовокупим - тоже ведь камень преткновения для тех, кто скорее жив, чем мёртв. Или наоборот.
- Наоборот - это про Буратино? - мигом откликнулся Дезире. Судя по тонко разыгранному наиву, он понял суть дела.
- Возможно, - сухо ответила Та-Циан. - Проблема в том, дорос ли твой собственный нос до соответствующих размеров. Что до моего спутника, то он воскрешал к жизни совсем иные литературные штампы: гибрид Затойчи и Слепой Ярости. Я имею в виду не притворство, но непостижимую искусность попадания в цель.
Несмотря на обоюдную деликатность, накал эротики временами достигал таких высот, что я спрашивала:
- Я умру от этого?
- Нет, к сожалению, - отвечал Идрис. - Разрушить тебя очень и очень непросто - если ты сама того не хочешь.
("Вот что ещё. Он (как и Валиулла) часто брал меня через отверстие, не связанное с деторождением. По некоей мало внятной причине оно у степняков считалось более чистым. Моим нынешним питомцам такое либо вообще не понять, либо давно уже догадались".)
Поток размышлений теперь не прерывался, что бы ни делали эти трое: почти неощутимо для себя ели, пили, выводили продукты распада, дышали свежим воздухом, погружались в дремоту. Вся эта рутина не стоила того, чтобы на ней фиксироваться.
- Раз вы так резво включились в повесть моего интима, - продолжила старшая, - прибавлю, что Идрис всё чаще завязывал глаза чёрным платком. То есть и мне, и себе. И не только на время ночного секса, когда, как известно, все кошки серы. Может статься, ему не нравилось, когда его или мои пальцы касались трепещущих глазных яблок?
Наш дневной путь вовсе не был пустынен, но жила одна дорога. Караванный тракт, что служил для одних торговых и деловых путешествий: семейные поселения и, соответственно, перекочёвки держались от него в стороне.
И вот настало время, когда на горизонте внезапно появилась Роза Мира. Никаких пригородов, разве что холмы стали зеленее и расцвели. А среди них - гигантский пышный венок, зубчатая корона и в их обрамлении - пучок хрустальных стрел или клыков. Сады, парки, возможно, и кладбища (последнее предположила я и отчасти ошиблась), ученические городки и небоскрёбы. Как многочисленные туристы не заметили режущей глаз инаковости всего этого великолепия - не знаю. Думаю, носили добровольные шоры или очки, с помощью которых человек обычно примиряет в корне чуждое и незнакомое со знакомым и уютным. Впрочем, на туристов нынче был, по-видимому, не сезон - слишком жарко. Как нам неоднократно сообщали они сами, водили их по улицам в своего рода "связке" и под чем-то вроде виртуальной сети. Художественная аналогия - процессии, что изобразил Александр Митта в своей "Сказке Странствий": имею в виду город под властью чумы. Только в данном случае поветрием считались чужаки.
Перед лицом нашей конечной цели мы разбили лагерь и переоделись в лучшее платье: не европейско-столичного стиля, напротив, такое, чтобы подчеркнуть, что мы народ нездешний, пришлый и уважать нас требуется именно в таком облике.
Замшевые и парчовые дэлы. Шапки, отороченные лисьим мехом. Сапоги из тончайшей кожи, с загнутыми кверху носами. Тяжёлые пояса с набором из бронзовых и серебряных блях. Оружие, на котором прямо-таки были вычеканены достижения предков - и, разумеется, их нынешнего потомка и наследника.
А вот зачем Идрис повязал по носу и подбородку широкий чёрный муар, в тонкостях не знаю до сих пор. С той целью, с какой в Рутене носят тёмные или зеркальные очки - чтобы незнакомые люди понимали, с кем из крутых имеют дело? Да, наверное, так.
("И чтобы вы призадумались, мои славные".)
