- Я сегодня добрая, - ответила ему через меня служительница Тергов. - Оба твоих желания, иншалла, исполню. Рождение и смерть.
Потом мы расстались. Я, по правде говоря, считала, что навсегда. Уехали ведь далеко не те люди, которые сюда явились. Жажда наша была, казалось, утолена: на дне сосуда остались чисто деловые отношения.
А понесла я и взаправду. Всерьёз и надолго. И в самом деле маленькую женщину - только не все приметы совпадали, да и УЗИ словно колебалось, показывая силуэт плода.
Кто-то из покойников говорил мне: "Не будешь знать, что делать, - посоветуйся с корневыми родичами, откуда пошёл твой корень". Эржебед? Диамис? Или вовсе не они?
- Мы-то помним, - проронил Дезире между делом.
- Я была, мягко говоря, в недоумении. Носила-то легче лёгкого, не подтверди Хорт и его коллеги - не поверила бы. Но ощущала не просто некое постороннее вложение или чужеродность - по типу ребёнка Розмари, провоцирующего токсикозы поистине дьявольской силы, - а фатальную ошибку, вирус, которая всё разрастался и захватывал под себя клетку за клеткой моего тела. У меня должно было быть не так.
- Как это "не так"? - спрашивала матушка Идена, когда я пыталась выяснить у неё. - Самая прелесть в том, что в тебе зарождается...
"Заводится", - поправила я мысленно.
...иная жизнь - и ты несёшь её куда бы ни пошла. Но тогда ты её не совсем ещё любишь. И когда рядом с твоим забьётся крошечное сердце, а позже маленький начнёт шевелиться внутри - тоже нет. А вот когда пройдёшь через все труды и всю боль ради того, чтобы новый человечек появился на свет, - тогда можно говорить о любви.
- Мама, - ответила я, - мною об этом не было сказано ни словечка. А твою художественную декламацию я слышала раз сто. Я спрашиваю о таких вещах, в которых мой гинеколог не смыслит по самой природе своей.
- Вольно тебе было взять Хорта, - вздохнула мама Ида.
- Я ему доверяю, - ответила я спокойно. - Вообще мужчины в этих делах куда надёжнее дам: сантиментов не разводят.
- Ну, если говорить без дураков, то с твоими старшими братьями была полнейшая мерзость, - поделилась она. - В отличие от тебя самой. Но не думай, однако, что ты выкатилась из моих недр, будто ясное солнышко: всякого хватало. Только я вроде бы не выталкивала тебя, а ты сама пробилась наружу большой, сильной рыбой. И очень быстро - мне ещё пеняли, что при таких молниеносных родах малышка не успеет приспособиться к изменениям. Но ничего: ты даже не плакала, а рявкнула разок чуть ли не басом - и сразу стала изучать на потолке что-то своё.
- Не стоит надеяться, что мне повезёт больше, чем тебе самой, - ответила я с хорошо рассчитанной улыбкой.
И тогда матушка подарила мне самое умное изречение из тех, на какие была способна:
- Не тревожься. Дамы нашего рода, женщины из Леса потому ещё живут много дольше своих мужчин, что правильная боль даёт закалку. Только не когда роды идут вразнос и тебя конкретно плющит.
И вот я отправилась в паломничество по родным местам, взяв с собой двух эркских юнцов из недавнего пополнения: проще говоря, охрану. Время было спокойное, разъезжать повсюду вооружёнными до зубов стало немодно, и отчасти поэтому ко мне прибился Ной Ланки: вспомнил о своём побратимстве и всяких прочих нюансах взаимоотношений.
- И куда тебя несёт? - сказала на прощание матушка, крестя мой уже солидный животик. - Там ведь далеко не как раньше. Тебя-то, может быть, и помнят...
- Да не в таком виде? - подхватила я реплику. - Не беда, по одёжке встречают, по лицу провожают, а моё пузо всё-таки не впереди лица бежит.
Более всего меня раздражала широкая юбка на помочах. Бывают ведь брюки или шаровары, которые поддерживают низ и при этом имеют вполне пристойный вид, верно? Моим же спутникам было не по нраву, что технику пришлось бросить километрах в десяти от Зент-Ирдена: на этом пути он служил заставой. Ну а как иначе? И дорога такая, сплошной наст и подтаявший снег, что меня на ней куда хуже растрясёт, и зверь большого переполоха не любит. В детстве мне казалось, что родичи нарочно шумят перед началом пушного сезона, чтобы те, кому надо, успели заховаться подальше, а их бы встретили самые беспечные представители племени. Сейчас-то был конец охотничьей поры.
И вот что меня удивило: дорога показалась много длиннее прежнего, но мой малый и милый мир остался таким же, как раньше. И дома те же: не потемнели - куда уж им больше! Не покосились: прямыми в землю на вершок ушли. И одёжки те же: кто хочет новья - те давно в город перебрались. И ружья: иными, может, и убьёшь поболе, но как на это сам зверь поглядит? Изменились лица. Кто ушёл, кто родился, кто постарел.
Но вот старшая бабка Сидна держалась нерушимо. В лесу ведь так: кто перевалил за девяносто, тому и жить привычно, и смерть не страшна. Сколько хочет, столько и живёт.
Вот она меня и спросила вместо "Здравствуй, внука":
- Откуда у тебя это?
И палец с длинным ногтем протянула вперёд и вниз.
- Размножилась почкованием, - отвечаю. - Примерно как древесная ветка отростки пускает.
- Ты мне зубы-те не скаль, - перебросила лямку винтовки с плеча на плечо. - Кому-кому, а тебе не от всякого Якова можно.
Увидела, что молчу, - переменила музыку:
- Сюда-то, в лес, к чему явилась? Вот не поверю, что с одной скукоты. Горянка смолоду была, горянкой и осталась.
- Моя дочь должна быть сильной, - ответила я словами Джена. - Иначе шкура не стоит выделки.
Прабабка руку убрала, ствол на плече поддёрнула, чтобы не давил. И говорит устало:
- Может, и права ты. Видать, не страховито тебе жизнь, что монету, на ребро ставить. Играй, да смотри, как бы не доиграться.
Словно в воду глядела.
Лекари здесь были домотканые, повитуха одна, но учениц три или четыре, младшая - совсем молоденькая. Сроки считали не по дням, а по приметам. Знали, что девка в чреве дольше парня сидит - та самая выделка ей потребна куда более тонкая. Все они меня предупреждали. Хорт ведь тоже, но у него шло как бы обмолвкой.
Словом, я не поверила, когда мне велели сидеть в своей комнате и особо не колыхаться. А, может, нарочно так устроила - запереть себя можно было и в эдинских стенах. Да и приказывать мне было без пользы.
Вот и взяли мы с побратимом такого Дана, который умел ходить по болотам, аки по суху, и по зарослям, как по росчисти. Оделись поплотнее и вышли втроём за окраину деревни. Тогда как раз время было снеговицу добывать - клюкву, которая перезимовала на замёрзшем болоте или торфянике под слоем снега. Здешний народ смотрит на всё, что стоит кругом, как на вотчину: к чему пригребать и прятать в свой подпол, когда само собой сделается? А если дикий лесной народ приберёт, так это ему на здоровье, а людям - на пущую удачу.
К земле-то приклонялись мои мужчины, я только из их рук брала и ко рту подносила: снег чистый и снеговица чиста. У Данчика ещё и туесок за плечом висел - доверху наполнить.
Как вдруг из меня полилось через все тёплые завёртки. Нойи был в этом меня опытней - мигом сообразил, что не моча.
- Гони к деревне, - скомандовал Дану. - Веди народ. Мы с иной тихо побредём по широкому следу.
Тот для быстроты хода туесок бросил, побежал. Нойи подхватил меня на руки и хотел было нести следом. А я говорю:
- Нам не поспеть: далеко отошли и ещё кружили. А будем торопиться - без проводника попадём на скверное место. Не затянет в зыбун, так перепачкаемся.
Побратим покачал головой, а потом снял шапку, кинул в снег этаким удалым жестом, снял доху, бросил туда же мохнатым исподом кверху и говорит:
- Садись или ложись, как тебе угодно. Один медведь внизу, другим накроешься - никаким морозом не прошибёт.
Я стянула верхнее, улеглась под ним, а самой смешно. Какие морозы - по рутенским меркам начало марта. В двойной шубе - понизу медвежий мех и таким же мехом крыта - один Ной здесь и ходил, все удивлялись, на него глядя, до чего он зябкий. А мне в таком наряде казалось и тяжко, и душно. На мне лёгкий нагольный тулупчик был, не здешнего мастерства - лэнский. И не бурый, кстати: стриженая овца.
