Нет, отчего же, вот именно что интересно. До ужаса...
Так хотела сказать Та-Циан, правда, минуя последнее определение. Но не сказала и первого. Ибо мать тотчас продолжила накатанную колею:
"Так тянулось ровно шесть лет. Вот смешно: я и сама не успела понять, влюблена ли, а если влюблена, то по уши или глубже, - как батюшка вызывает меня к себе и говорит:
- Нынешний выпуск лейтенантов далеко не отправят: в эркские предгорья земли Лэн, там степи влажные и погода стоит круглый год тёплая. Что в самом Лэне тревожно, отчего и засылают регулярные войска, так это в горах всегда. Вроде землетрясения, только особого рода. Но учти: выскочишь за старлейта Эноха - никакого тебе приданого, потому как в нашем хозяйстве ни копья, ни всадника с копьём не отыщется. Пусто, словно в кошеле неисправного должника. И широкий свадебный стол снарядить не на что по той же причине. Хорошо, мама-покойница такому уж не огорчится.
А означало это в переводе на привычный ему язык, примерно вот что: "Скажи ему, чтобы взял и увёз в свой полк, а повенчаться можете по дороге, без тройного оглашения".
Сам Эно, я думаю, и не сговариваясь с моим отцом обо всём догадался. Победительный был человек, от природы знающий свою силу. Явился в последний раз на нашу половину - а я была одна. И говорит:
- Сэнья Идена. Не с руки было мне с бойкими девицами под ручку гулять, уж простите меня за такую безгрешность. Встали вы на моём пути прямо, со всех сторон и наперекрёст. А теперь ни слов, вас достойных, не найду, ни времени: кончились. Но если вот сейчас согласитесь стать моей женой - в этом будет вся моя жизнь.
Что делать? Отдала я Эно свою руку - прямо в его широкую ладонь вложила. А сердце и без того было его и ничьё более.
Так и начали кочевать вместе".
На этом мать обыкновенно переставала говорить, но Та-Циан и без того помнила.
Жили они в гарнизонах, полуоседло, хотя полк был летучий, кавалерийский: куда в горах без коня, да и в холмистой многоозёрной степи - тоже. Каждый год появлялись дети, росли под кровом, хоть и без дома: двое сыновей, которым радовались умеренно, и третьей - она сама. Дочь, про которую Эно в первый же день сказал:
- Вот о ней с первого дня мечтал. Истинная кровь: моя лесная. Истинная плоть: от гранитных гор да мягкотравных полей. И глаза мои, иссиня-переливчатые: самую малость только в них здешние бездонные озёра отразились.
Умел он чеканить афоризмы, думала Та-Циан в полусне. Не хуже звонкой монеты. А откуда он её брал, кстати? Малая тайна - тоже тайна. Говорил, что платные переводы со всех на все наречия. Стихов тоже: перса Омара Хайяма, англичанина Тома Чаттертона, мексиканки Хуаны де ла Крус.
Мельком выскальзывала из материнских уст извилистая байка о том, что-де наездник был муж так себе: лошади хоть подчинялись, хотя послушно ходили под седлом, да с одного страха. Не было единения, как телесного, так и духовного, какое весьма ценят в Динане, - кстати, поголовно помешанном на кровных скакунах и верховой езде. Сам муж и отец отшучивался: мол, в наших лесах коня в карьер не пустишь, да и кормить корми хоть осокой, хоть хвощом, а шелковых трав не имеем.
С того и отчудил штуку через месяц - никак не больше - после рождения чаемой дочери. Поднёс, туго запелёнутую, прямо к сосцам недавно ожеребившейся кобылы, и та дала человечьему младенцу пососать. А если бы лягнула, как упрямая корова лягает подойник?
- Так смирная же, - возразил тогда Эно.
- И что? Отцедить было нельзя?
Обижалась, говоря такое, мам-Идена и того пуще. Потому что отцеживать приходилось ей самой, дитя сосало плохо. И вот этой-то бледноватой жижицей, слив в рожок для выпаивания сосунков, супруг напоил жеребёнка той конской мамаши. В утешение или чтобы, как он оправдывался, детки стали молочными братом и сестрой.
- Я тогда за ним по всему плацу с его же парадным ремнём гонялась, - улыбалась Идена. - Где такая пряжка чеканная в ладонь шириной. А он знай смеётся и даже не особо уворачивается...
Только в чём была главная обида, если всё обошлось, думала про себя повзрослевшая Та-Циан. В седло её усадили, когда им обоим было по три: и ей, сущей крохотуле, и недавно заезженному "под верх" жеребчику. И ведь мигом и без страха, хоть шагом да тронулись с места! Ножки коротки: ни стремян, ни шенкелей, пятками управляла и голосом. Голос был уж тогда не по-детски звучный и не по летам низковат.
Ещё малышка Тати вмиг выучилась "регулярной" латинице, стоило отцу показать, в чём там главный смысл. И "узорчатой", любимой поэтами. И "гранитной" словно вырезанной на камне или отчеканенной в металле, применяемой для памятных досок и официального письма. А что такого? Та же Инес в три года подсмотрела за старшей сестрой, а к четырём уже крепко вгрызлась в дедову библиотеку.
Годам к четырём сама Тати бесстрашна стала до того, что пролазила в денники прямо к конским копытам, шугала змей в туго шелестящей весенней траве, шастала в гости к местным обитателям лачуг и во всё горло распевала озорные песенки перед парадным кавалерийским строем. А коли так - и никто на всём белом свете за неё не боялся.
И ведь в этих местах тогда начался очередной непокой, обмолвилась позже Идена. Лэн, особенно южный, да и наш северный, неохотно шёл под руку главной динанской власти.
Но ведь дети в Динане, во всех трёх больших землях - Эрк, Эдин, Динан - и даже в земле Эро, отделённой крутыми горами - святое и неприкасаемое, думала Та-Циан, так сказать, в порядке возражения отсутствующей собеседнице. Их сама природа сторожит. Зачем делать вид, что за них переживаешь?
Отец и не делал. Только вот когда Тати кое-как вскарабкалась на его золотисто-гнедого любимца (сама, всегда сама, и не пробуй всаживать меня в седло, как луковицу на грядку!) и пустила его вскачь, погнался пешком, перенял болтающийся повод, стянул милую доченьку вниз и раза два хлестнул тем самым поводом. Да ещё разок плетью добавил, что кстати была заткнута за пояс. И сказал не очень понятно:
- Только реветь мне не вздумай. Жеребец полудикий, мои все таковы. Убилась бы оземь - то-то разговоров было бы, коли не до смерти. А теперь запоминай: слушать ты всегда умела, не слушаться - вполне выучилась только сейчас. Иди дальше: всё выдержишь, всё одолеешь. Будет совсем трудно - езжай поговори с корневой роднёй. Моя работа здесь кончилась.
А вскорости ввязался в мятеж "со все братья и товарищи", как говорится, да к тому же "с неправильной стороны" и сгинул. Начальство говорило - расстрелян по приговору суда, кое-кто втихомолку добавлял, что малый флигель централа вспыхнул острым голубовато-белым пламенем - даже камня на камне потом не осталось вплоть до брандмауэра, зола одна. Во что уж там было палить.
Часто вспоминалось позже совсем неподходящее. В одной из старых книжек была притча о чудесном морском мальчике со светящимися руками, которые поджигали тех и то, что он любил, когда они предавали его хоть в малом.
Мама Идена, едва распознав ситуацию, схватила детей в охапку и на перекладных кое-как добралась до густо населённых мест, а там ей, видимо, помогли - вдова народного героя, как-никак, к таким и жандармерия без великой охоты подступается. А от иных людей широкая дорога скатертью расстелена.
И был лес. Непостижимо громадный для маленькой девочки, но стиснутый в окоёмах - вдаль не смотри, гляди лучше под ноги, чтобы веткой не хрупнуть. И за стволы краем глаза пошныривай: сегодня мир меж людьми, перемирие меж людьми и зверем, но кто ж его знает, что приключится завтра, учил проводник из дальнеродственных, который встретил их на опушке. Опять же багна и топи границ не соблюдают, как разлив ручьёв - и те, и другие к самой что ни на есть тропе выбегают. Учитесь - вам тут не знай сколько жить.
Тати училась: ей такое не было внове. Сравнивала. В степях день был светлее, ночи - громадней. В предгорьях лес вырастал пышный, но редкий и не вытягивался перед горами и небом в стоячий аршин. И сами горы так не давили на душу, как здешние древесные стволы. Скопище изб и амбаров вообще ошеломило её и пришибло к месту: те же стволы, но кое-как ошкуренные, уложенные в два высоченных этажа и поросшие бородой - где блёкло-серебристой, где ржаво-зелёной и бархатной. Отличить мох от лишайника девочка пока не умела.
