Память о визите в Дивэйн времён грозового отрочества. Ну, разумеется, Картли именно туда и затащил юную супругу в расчёте, что ни его, ни её (порядком выросшую) не узнают.
Кого-то узнали, судя по всему.
- Доброго утра, мальчишки, - говорила Та-Циан тем временем вслух. - Значит, потребляете и всякие вредности?
- Молоко, - лаконически пояснил Рене, последний раз булькнув в чашку. - Нам показаны любые телесные жидкости. Они же все друг другу сродни.
- Что более, что менее, - тотчас дополнил Дезире. - По степени усвояемости: кровь, лимфа, молоко, сливки, сметана (на этом слове он не очень логично облизнулся). В качестве крайней меры - пьём мочу.
- Дезька, не выпендривайся - выдеру паршивца, - нестрашно ругнулся Рене.
- А что я сказал? Незаменимый источник белка. Только противный, - юнец отставил в сторону чашку. - Люди его не ценят, а жаль. Хоть отстреливай несогласных.
- Дезире! В последний раз!
Но Та-Циан уже вспоминала на всех парах.
... За Картли пришли, когда оба уселись за стол - вот так же, дезабилье, что годно для прогулки в ближнюю лавку, не более того. Какой самый лучший способ отстоять домашний очаг? Разумеется, палить из "Кондор - покета" до последнего. Такое вот умилительное супружеское согласие.
... Их даже не отправляли на следственную передержку и ради того, чтобы учинить форменное дознание: прямо в централ и там развели по этажам. Надо же - поленница трупов, к тому же трупы находились при исполнении, что отягчает ситуацию.
Процесс был краток, судья и прокурор - сострадательны. Такой особенный, специфически динанский вид сочувствия. Тюремный медик, посланный ими к несовершеннолетней убийце (ибо семнадцать лет: в брак вступать уже можно, казнить без угрызений совести - ещё нельзя), обнаружил трёхмесячную беременность. Некое постороннее вложение в матку.
Ей давали все возможные отсрочки. Шли навстречу. Не требовалось даже подписывать никаких апелляций. Но суд лучше, расстрел лучше, чем рожать в муках. И нет ничего позорней, чем принимать милосердие.
Высшие млекопитающие легко лишаются оплодотворённого яйца, которое ждёт подходящего момента для развития в плод. Прилипшей завязи - тоже, если неблагоприятные условия длятся слишком долго.
"Я поступила как животное, - сказала себе Та-Циан. - Даже более того. Ребёнок был некстати, вот и рассосался - в дополнение к скудному тюремному рациону. Я им, можно сказать, подкормилась. Это потом было сказано, что моего сына убили на допросах, а я покрыла официальную ложь умолчанием. Всё равно..."
И вновь милосердие, от которого уже никак не выходит отказаться. Приговор над восемнадцатилетней и её подельщиками исполняют в проливной ливень, под открытым небом, без контрольного выстрела в висок, и оставляют, еле закинув ров - заткнув рот - землёй.
Вспоминает.
...Уже не проливной - мельчайший бисерный дождь липнет к лицу, губам, векам. Что-то давит грудь всякий раз, когда вздохнёшь. Старая сука - боль стережёт у дальнего края земли, поэтому тяжело, невозможно теперь подняться. Глина. Липкое. Темно вокруг или это только в глазах, ведь через темноту она видит тех, кого заставила посторониться: и старика, и молодых, и самого Картли. Лестница из трупов. Холодно, пробирает дрожь, хотя одежду всем оставили. Та-Циан встаёт, опираясь на правую руку: откуда-то знает, что надо уходить подальше. Пока утро не настало и не застали. Пока землёй не засыпали. Только вот зачем?
Спереди тянет - онемело, а чуть шевельнуть и то страшно. Спины будто и вовсе нет. И лопается, булькает при вдохе и выдохе. Взяться руками за ствол и стоять. Опуститься на колени и ползти. Трава лезет в лицо, какая она солёная! Всё, я больше не могу. Ещё немного.
От последних слов боль как-то враз отступает: говорят, это знак ближней смерти, жизнь даёт знать о себе мучением, ибо сама - оно. Девушка опирается на сжатые кулаки, пытаясь оторваться от земли, - и проваливается в чьи-то объятия: тёплые, надёжные, размером в целый мир.
А с дальнего конца мира слышится:
- Нет, ты смотри! Полкилометра ползти с глубокой раной. Это чего, сердце? - Похоже на то. Но не более того - было бы правдой, тогда сразу конец. Скорее лёгкое - видишь, пена розовая. Говорят нам - стреляли не разрывными, пожалуй, что живой останется. Вон какая упрямая.
- Если бы не двигалась и крови не теряла...
- Потому и останется. Ты представь: холодная осенняя, считай, почти зимняя ночь, и ещё добрых полчаса нас дожидаться. А ведь она о Братьях лишь обрывки знает, пари держу. То же, что и прочие, каких легион. Ладно, перетяни рану покрепче и неси к нашим, раз ты такой сильный. Я сбегаю, посмотрю, может быть, там есть кто еще живой... в овраге.
В последнем усилии девушка разлепляет веки, видит над собою - как бы через щель в двойной тьме - удлинённые, как лист ивы, глаза, подёрнутые зыбкой влагой. С испугом и восторгом догадывается, что на неё смотрят через прорезь в круглом капюшоне, закрывающем голову.
Братство Расколотого Зеркала.
Кто из официальных лиц озаботился - выслал ей навстречу Каорена? Сей блистательный юрист и дипломат как бы напоказ прозябал на малозначительных ролях - чтобы каждой из сторон казалось, что он сочувствует именно ей и находится в молчаливой оппозиции к другой. Тень самого себя в предвиденье "красной смуты против голубой крови", "мятежа низов против верхов", "восстания угнетённых против поработителей" (расхожие фразы год от года становились всё пафосней). Человек левой руки, о которой не должна знать правая, потому что владелец боится излишне смелых жестов. И благоговеет, что подразумевает страх по умолчанию.
А тётушка Глакия, Глафира, Гликерия, по словам - дальняя родня её спасителю, была оттуда же. Когда здесь говорят "брат" или "сестра", имеют в виду не кровь - она одна в жилах всего Великого Динана. (Что подразумевает уже все четыре провинции, а не три.) Не веру - "мусолимы" и "йошиминэ", аналог хорватских мусульман и католиков, живут душа в душу, кумятся и сочетаются браком с соблюдением неких необременительных условий. Плодят двоеверов - католический поп требует знания обоих Заветов, имам - Благородного Корана, и то, и другое - во имя небесной радости.
С того и тётушка не столько христианка, сколько мирская монахиня-бегинка. По рутенским понятиям - еретичка, но в Динане за так сходит.
- Изворотисты вы, братцы, - выговаривают уста женщины. - В самую плоть дома внедрились. Выдать вас за детдомовских приёмышей, чтобы разговоров было поменьше? Оформить и сделать отметку в паспорте есть кому. Да, как вы до сих пор обходились?
- По-разному, - ответил Рене чуть рассеянно. - Последнее время маскировались под кукол одного затёртого временем молда. Мы ведь похожи на лицо, только макияж немного разный.
"Ага, - подумала она, - видать, частенько вы усыхаете, словно палый лист".
Целебные листья, пахучие травы. Отдых в разгар битвы.
...Потолок шатром сходится в необозримой вышине, и там, под стрехой и на стропилах, висят пучки. Густой тёплый запах лета идет оттуда волной, раскачивает огромную колыбель. И сладко дремать, и терять, и снова находить себя. От окна с опущенными шторами из реек радужные полосы по стенам. Пахнет чем-то нестерпимо вкусным, перебивая запах снадобий и мокрой шерсти.
Тётушка Глакия ловко лезет по стремянке под самый верх, шевелит свои веники, иногда обрывает с них веточку или листик. Она вся в сером, короткие волосы под платочком тоже серы - юркий мышонок с бойкими глазками. Имя родилось словно из облика - и оказалось верным.
- Ну чего ты, дева, на меня смотришь, как на икону? Вовсе она не там. Ты вон улыбнись лучше. Живая осталась, красы не сронила. Ой, не ворохайся, болесть свою разбередишь. Сейчас-то ничего, а сразу как приехала, бредила так, что ото всех стен звенело.
- Что за болезнь?
- Огнестрельная, - тетушка звонко фыркает. - Ещё спасибо, тебе швы уже наложили и рубцеваться начало, а всё равно я кучу кровавых бинтов в плите сожгла. Стирать-то было жуть как боязно.
