Когда пастух спустился к хазарину, тот выхватил из ножен большой кинжал.

– Не подхатить, моя твоя резать! – Прокричал хазарин, затравленно вращая очами. Гроза остановился в нескольких шагах, внимательно глядя на противника. Голова и руки, да и стан хазарина двигались, а ноги лежали, как-то странно вывернувшись, и даже не шелохнулись.

– Понятно, значит, хребет сломан, – проговорил пастух. – Не воин ты более…

Хазарин меж тем то с трудом открывал очи, то снова их закрывал, будто его настигал неодолимый сон. Гроза уселся на камень в нескольких шагах. Он кое-что уже знал по-хазарски и по-гречески, потому что на торжище приходилось объясняться со стражей, конными разъездами, да и овец часто покупали у него те же хазары и греки. Хазарин же, судя по словам, тоже немного говорил, а ещё более понимал речь русов.

– Ты кто? – спросил хазарин.

– Я тот, кто убил твоих товарищей, – устало ответил Гроза.

– Большинство наших ушли, и больше никогда не пойдут этой короткой дорогой, – сузив очи от ненависти и боли в спине, проговорил сквозь зубы хазарин.

– Ничего, я встречу их в другом месте, кроме гор есть ещё леса, есть ночные тропы, есть дороги у моря, я найду, где их встретить.

– Зачем ты это делаешь, кто тебе платит? – начиная чаще дышать и покрываясь испариной, проговорил хазарин.

– В лето, когда греки срубили Великий Дуб, вы, хазары, напали на наше поселение, что находилось рядом, убили моих односельчан и похитили мою девушку и моего брата. Я хочу найти тех, кто это сделал, я хочу знать, куда их продали. Я всегда при удачной охоте стараюсь оставить в живых одного вашего воина, чтобы спросить, где он был в то лето, и знает ли что о моём брате и девушке, но не всегда удаётся пленить живого… – тавро-рус замолчал, глядя куда-то вдаль.

– Я был там в то лето, – ответил хазарин, который, видимо, понял, что жить ему осталось немного. Ему вспомнилось, как в наказание за то, что в одном из походов два нукера взяли много золота и утаили от старшего, он приказал перед всеми сломать обоим хребты и бросить подыхать в степи, как лёгкую добычу шакалам да степным грифам. Они тогда, тоже сильные и злые воины, беспомощно стенали и просили добить их, но старший не разрешил это сделать и сам стоял подле, пока весь отряд не проехал мимо. И лишь тогда, пнув каждого из брошенных, он вскочил на коня и поехал прочь. Всё это разом предстало перед хазарским воином, он понял, что его конец близок. Как бы в подтверждение над ущельем пролетел огромный ворон и громко каркнул.

– Я понимаю, что скоро умру, и могу рассказать тебе всё, что знаю, – проговорил хазарин. – Ты воин, и месть горит в твоих глазах. Я расскажу, если ты добьёшь меня. Услуга за услугу… – его побледневшие уста выдавили подобие ухмылки.

– Хорошо, я добью тебя, – пообещал Гроза. – Слово руса.

Хазарин некоторое время собирался с силами, а может, вспоминал, и наконец, заговорил.

– Мы тогда тоже пришли этой короткой дорогой, прошли через долину, где рос тот огромный дуб, старый, как мир, и ворвались в селение. Мне повезло, я заарканил красивую молодую девушку. До сих пор помню её белую с красным одежду и косу с красной лентой. А ещё на ней было вот это… – хазарин снял с шеи и бросил к ногам пастуха медный медальон. – Он не спас меня, похоже, чужие духи рассердились…

Гроза поднял, и руки его дрогнули. Это был обережник Звениславы, который ей подарила мать. Вот и две знакомые буквы ЗС.

Пастуху стало трудно дышать, потом в его очах мелькнули молнии, и он едва не бросился на хазарина, но каким-то чудом сдержал себя и прикрыл очи, переносясь мыслями в тот страшный день.

– Когда мы возвращались, какой-то старик стал сбрасывать сверху камни, и мы потеряли время на то, чтобы достать его стрелами, из-за этого нас догнали и отбили часть добычи…

– Что ты сделал с той девушкой? – не открывая очей, спросил с великим усилием пастух.

– Она действительно была кыз, девушкой, а это хороший, дорогой товар, гораздо ценнее, чем женщина. Купец, хромой Авдим, тогда заплатил мне хорошие деньги, я целый месяц мог не ходить за добычей и есть вдоволь мяса.

– А отрок?

– За отрока точно не знаю, в том походе мы добыли несколько мальцов. Один был убит при попытке сбежать. Кыз потребовала у Хромого Авдима, чтобы он продал её вместе с одним малым, сказала купцу, что иначе убьёт себя.

– И что же купец? – прохрипел, находясь, словно в полу сознанье, Гроза.

– Он согласился, но как там было дальше, знает только Хромой…

– Что ж за племя вы такое, хазары, грабите и убиваете людей, что трудятся на своей земле?! Крадёте жён и детей, продаёте их торговцам, которые несказанно богатеют на этом, а сами живёте жалкой несчастной жизнью, беднее любого нашего огнищанина, рискуете своей головой, мечтая о великой чести стать охоронцем купца-жидовина. Что создали вы на этой земле, что оставите потомкам, если даже мёртвых своих не можете достойно проводить в мир иной и просто бросаете на вершинах холмов в безводной степи, где их пожирают звери и птицы и заносят песком пустынные ветры… – воскликнул Гроза, и тут же услышал странный хрип. – Хазарин дёргался в предсмертной судороге, нож его был в крови, которая толчками исторгалась из его разрезанного горла. – Ну вот, и смерти лёгкой не дождался из-за своего неверия, привыкли всех обманывать, думаете, что и другие такие же лжецы… – с брезгливостью и некоторой обидой выговаривал хрипящему в последних судорогах врагу молодой пастух.

Долго сидел Гроза, глядя на распростёртого хазарина, которого столько лет пытался найти и наказать. Всякие кары он придумывал для врага, расправляясь с ним в мыслях, а порой и во снах. И вот он лежит, окровавленный, поверженный и бездыханный, а в душе ни радости, ни торжества победы, – ничего, только гулкая и холодная пустота, несмотря на яркое полуденное солнце. Нет, месть не сладка, она пустая и стылая, как безлюдная зимняя степь. И только обережник, зажатый в кулаке, жжёт, как раскалённый в горниле слиток…

Юный норманн с трудом удерживался на ногах: с чёрного низкого неба громыхало, шнеккар скрипел от натиска огромных пенящихся волн, а холодный ветер рвал убранные паруса и растяжки, намереваясь швырнуть всё, что плохо закреплено, в бездонную морскую пучину. Было жутко противостоять такой могучей и необъятной силе. Пальцы левой руки, намертво вцепившиеся в спасительный канат, пронзала тупая боль.

В сей миг небо треснуло так, что в голове зазвенело, а необычайно яркая вспышка заставила сжаться в комок. Когда малец осмелился взглянуть вверх, то тут же окаменел от страха… о, боги! – из туч с грохотом неслась… бронзовая колесница самого Тора! Она летела сверху неимоверно быстро, козлы, влекущие колесницу, таращили жёлтые глаза и дико смеялись. Потом козлы превратились в рычащую пасть чудовищного волка Фенрира, которая неотвратимо приближалась. Жуткий страх разрывал маленькое сердце, а грохот барабанные перепонки! Малец отступил назад и вдруг ощутил, что летит вниз с высокого борта корабля прямо в бушующее море. Сердце замерло в ожидании удара о ледяную воду… Он закричал и… проснулся.

За прочными бревенчатыми стенами громко бесновался ливень, и небесный Тор, в самом деле, звучно катал бронзовую колесницу по чёрному небосклону, подсвечивая себе путь серебряными вспышками Мьёлльнира. И шуйца болела по-настоящему, а в чело над правым оком будто забили толстый железный гвоздь, от которого голову пронизывало тупой болью.

«Сколько меня будут преследовать старые боги, и терзать по ночам мою душу, возвращая её, как сегодня, в детство и прошлую жизнь…»

На стоны и крик подскочил спальник, который ночевал тут же в горнице на широкой лаве, устланной пушистыми шкурами.

– Что с тобой, княже, надо чего? – молвил по-словенски Зигурд, сын верного Хродульфа, боярина и начальника личной охороны.

– Нет, Зиги, просто дурной сон, – садясь на ложе и крестясь в дальний угол, где сквозь ночную темноту, иногда вспарываемую белыми отблесками молний, несмело пробивался желтоватый огонёк лампады, освещая суровые лики мрачных святых, ответил по-свейски, как говорил только что во сне, тот, кого молодой слуга назвал князем. Перестав креститься, он схватился десницей за чело, где засел проклятый «гвоздь». – Потри мне, – уже словенской речью молвил он. Зигурд принялся перстами медленно и сосредоточенно растирать чело князя вначале над бровями, а потом выше, выше, пока не закончил на затылке. И так раз за разом. От мерных движений рук, умело массировавших голову, становилось легче. Затем спальник привычно обернул левую руку князя, по которой когда-то пришёлся удар франкского меча, краем мехового одеяла.