Кто-то из студентов тут же нараспев прочитал начало из пушкинского послания «К Овидию»:

– Браво! – улыбнулся Глеб. – Александр Сергеевич резонно намекает на то, что его, как и некогда Овидия, тоже сослали к берегам Черного моря. А знаете ли вы, что с этой ссылкой римского поэта связана совершенно детективная история, которая еще ждет своего исследователя?

– Ой, расскажите! – попросила девушка с розовым маникюром и ноутбуком точно в тон.

– Овидий был любим и обласкан властями. Поэт отвечал императору Августу взаимностью и регулярно сочинял вдохновенные оды в его честь. И вот представьте, в один прекрасный день Овидий завершает свое, возможно, самое великое творение – «Метаморфозы». И как только что упомянутый наш с вами классик, в одиночестве перечитавший свеженаписанного «Бориса Годунова» и хлопавший сам себе в ладоши со словами «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!», в самом конце своей поэмы Овидий восторженно, хотя и несколько нескромно пишет: «Я буду жить в веках!» Однако еще не успели высохнуть чернила, которыми поэт вывел эту лапидарную строчку, как ему уже предписано отправиться в изгнание, а все его книги срочно изъяты из публичных библиотек. Без каких бы то ни было объяснений.

– А есть какие-нибудь предположения? – заволновалась аудитория.

– Да, одна зацепка у нас с вами есть. Несколько ранее была отправлена в ссылку внучка императора Юлия. И есть подозрение, что между этими событиями существует связь.

– Адюльтер? – хором предположили три зубрилки на первом ряду.

– Неясно. Сам опальный поэт не раз намекал, что пострадал, оказавшись невольным свидетелем какой-то непристойной сцены.

– Ну за свидетеля вряд ли посадят, – рассудил взъерошенный юноша.

– Не скажите.

– Как жаль, что мы никогда так и не узнаем правды, – печально подытожил чей-то голос.

– Ну почему же? Вполне возможно, что где-то под слоем земли, песка или пепла вот уже многие века скрываются вещественные доказательства, способные пролить свет на эту загадочную историю. Надо лишь копнуть в нужном месте.

Судя по наступившей паузе, добрая половина аудитории, вспомнив о приближении специализации, всерьез задумалась о выборе в пользу археологии. Было только слышно, как защелкали кнопки мобильных телефонов – студенты фотографировали стихотворные цитаты.

«А будет славно, – подумал Глеб, – если в двадцать первом веке на какой-нибудь московской стене появятся граффити, точь-в-точь похожие на те, что когда-то выцарапывали безответно влюбленные помпейцы».

До звонка оставалось чуть больше двух минут. Аудитория чуть ли не хором упросила Глеба напоследок прочитать еще что-нибудь из Овидия. Выбор пал на «Любовные элегии».

– Всё уже давным-давно сказано до нас… – то ли студентам, то ли самому себе задумчиво заметил Глеб и поднял руку, будто приготовившись дирижировать прихотливым чередованием дактилей и хореев.

В конце душещипательной строки пес sine te пес tecum – «ни без тебя, ни с тобою» – его голос предательски дрогнул. Слегка. Совсем чуть-чуть. Слава богу, никто ничего не заметил. Ну или почти никто. Разве что очень внимательная студентка на последнем ряду, уловив эту нечаянную модуляцию, бросила перешептываться с соседкой и вскинула на преподавателя удивленный взгляд.

В перерыве между парами Стольцеву пришла эсэмэска за подписью Виктора Лучко. Прочитав текст, Глеб на какое-то мгновение оцепенел. Он невольно припомнил обстоятельства знакомства с отправителем сообщения и первый опыт прикладного использования своих не совсем обычных способностей. Опыт, о котором ему иногда так хотелось бы забыть.

Чуть помешкав, Стольцев все же отзвонился.

– Здорово, Глеб! Давненько, давненько… – бодро приветствовал его следователь.

– Привет! Тебе, судя по всему, снова понадобился экстрасенс?

– В данную минуту мне скорее нужен историк, способный проконсультировать меня по Византии. У тебя случайно нет никого на примете?

– Издеваешься?

– Ага.

– Считай, что я заинтригован.

– Тогда к пятнадцати ноль-ноль подъезжай в Александровский сад. Я буду ждать тебя у входа в «Манеж».

Капитан почти не изменился со дня их последней встречи, хотя и набрал несколько лишних килограммов, отчего шрам, глубоко прорезавший щеку, стал чуть менее заметным, а потертые вельветовые брюки еще плотнее обтянули мощные бедра.

Лучко дружески стиснул руку Глеба и предложил направиться в ближайшее кафе, чтобы обстоятельно поговорить за кофе и десертом. Стольцев знал, что, несмотря на свой брутальный вид, следователь был заядлым сластеной.

– Как твоя голова? – вежливо поинтересовался капитан.

– Все еще работает.

– Нет, я в смысле…

– А, «третий глаз»? Все в порядке. Пока видит. Хотя со временем становится подслеповат.

– Что ты имеешь в виду?

– Чем больше времени проходит после травмы, тем сильнее мне приходится концентрироваться.

– То есть твои способности постепенно ослабевают?

– Похоже.

– Так это плохо или хорошо? Ты ведь, помнится, спал и видел, как избавиться от своего нежданного дара.

– Мм, с тех пор я, можно сказать, втянулся, – с улыбкой признался Глеб. – Ну а что нового у тебя?

– А у меня к тебе дело, – как всегда без особых церемоний перешел к сути капитан. – Вот, приказали тебя ознакомить.

Лучко передал Глебу картонную папку и самозабвенно принялся за изрядный кусок торта «Птичье молоко».

Пролистав пару страниц, Стольцев поднял на капитана удивленные глаза:

– Ты уверен, что я могу чем-то помочь? У тебя же пока нет ничего, на что я мог бы…э-э…

– Наложить руки?

– Ну да.

– А ты не торопись с выводами. Для начала я прошу тебя поподробнее разузнать историю иконы. Судя по справке от экспертов, она довольно темная. Но информации у меня катастрофически мало. – Следователь отвлекся на очередную ложку торта, затем продолжил: – Ну что, поможешь? Мне, понимаешь ли, очень хочется понять, кто и по какой причине настолько набрался наглости, что посмел спереть «Богородицу» из Большого Успенского собора. Так что будь добр, подсоби. Покопайся в архивах, полистай летописи. Я хочу знать про эту икону абсолютно все. Лады?

Глеб просто не мог не согласиться. Впрочем, так поступил бы на его месте любой историк. Неспроста ведь само слово «история» в переводе с греческого как раз и означает «исследование» или, по сути, расследование случившихся событий. Так что в душе Глеб тоже искренне считал себя кем-то вроде сыщика и в каком-то смысле коллегой Лучко.

Весь обратный путь он думал о том, что ждет его дома. Готовая к примирению любимая женщина или…

Одно Стольцев знал наверняка – очередной стычки он уже не выдержит. Как правило, в случае размолвки Глеб привычно замыкался в себе, стараясь в одиночку справиться с эмоциями. И, кстати, рано или поздно справлялся. Марина же, напротив, предпочитала все решать путем изнурительных обсуждений.

«Хочешь поговорить?» Эта фраза, даже произнесенная ее нежным голосом, обычно не предвещала ничего хорошего и пахла ток-шоу-марафоном, зачастую затягивающимся до самого утра. И каждый последующий такой разговор только усугублял боль от всех предыдущих.

Обычно ища примирения после ссоры, Глеб подбрасывал Марине маленькие записочки, где в коротких стишках либо подлизывался, либо высмеивал причину ссоры. На всякий случай он в уме уже сложил пару миротворческих четверостиший: