Буре нацепил очки и склонился над снимком.

– Мне кажется, я могу различить центральную фигуру и еще несколько вокруг.

– И что это, по-вашему?

Борис Михайлович повертел снимок в руках, рассматривая его под разными углами.

– Хм, похоже на Иисуса с апостолами.

– Христос? Но тогда почему его замазали?

Профессор затеребил изящно стриженную клинышком бородку, что было верным признаком волнения.

– Есть у меня на этот счет одно соображеньице.

Сняв очки и воспользовавшись ими наподобие лупы, Буре стал пристально разглядывать какой-то фрагмент изображения.

– А что, если это древняя икона-апокриф? – взволнованно предположил он.

– Но в чем может заключаться ее апокрифичность?

Хитро прищурившись, профессор пожал плечами:

– Мы можем лишь строить гипотезы.

– Какие, например?

– Ну вот так навскидку предположу, что на иконе может быть изображено не совсем каноническое число апостолов.

Вновь склонившись над фото, Буре вскоре опять принялся почесывать бородку.

– А может быть, цвет кожи Христа? Только представьте, какой бы это вызвало резонанс, – заговорщицким тоном предположил профессор. – Да, батенька, вам предстоит раскусить прелюбопытнейшую загадку, ничего не скажешь. – Оставив наконец бороду в покое, Борис Михайлович переключился на узел своего галстука-«аскота». – Помните перекочевавшее в латынь греческое слово «энигматист»?

Глеб кивнул:

– Разумеется. Так называли того, кто либо загадывает, либо разгадывает загадки.

– Совершенно верно. Так вот, мой друг, отныне в связи со всей этой более чем запутанной историей с похищенными иконами, думаю, будет вполне справедливо величать этим древним словом вас.

– Энигматист, говорите? Хм, почему бы и нет. Я ведь обожаю всякие загадки да головоломки.

– И не вы один, – со значением констатировал профессор, точными, выверенными движениями разделывая рыбу.

Клятвенно пообещав держать Бориса Михайловича в курсе любых новостей касательно исчезнувших икон, Глеб тоже взялся за вилку и нож.

Меню, несмотря на античный антураж заведения, как ни странно, оказалось довольно современным, что, несомненно, стоило бы отнести к недоработкам учредителей. Стольцев и Буре, одинаково помешанные на изучении рецептов древней кухни – увлечении, которое они промеж собой называли палеокулинарией, – уже бывали в парочке мест, где можно было не только погрузиться в античную атмосферу, но и отведать соответствующие блюда.

Борис Михайлович наиболее любопытным из подобных заведений назвал афинский «Археон-Гевсис», где помимо сидячих мест тоже имелся зал для еды лежа. Но главной достопримечательностью этого ресторана он считал отменную еду.

Глеб, в свою очередь, припомнил римский ресторан, предлагавший банкетное обслуживание, имитирующее древнеримские пиры. Как-то по окончании симпозиума организаторы пригласили его на тематическую вечеринку, где накрытые среди величественных римских развалин столы ломились от любимых яств Цезаря, Катона и Ювенала. И хотя далеко не все археоблюда имели изысканный с современной точки зрения вкус, тот пир остался в памяти Глеба одним из самых любопытных застолий из всех, что ему удалось когда-либо посетить.

Впрочем, что в Риме, что в Афинах меню было порядком «причесано» в соответствии как с гастрономическими, так и этическими воззрениями сегодняшнего дня. Буре же и Стольцев, напротив, были ярыми поборниками чистоты жанра и пытались в домашних условиях экспериментальным путем воссоздать как можно более аутентичные рецепты. А ведь не каждый, кто вступал на шаткую стезю палеокулинарии, был способен дойти до конца. Часть заветов, оставшихся нам от античных поваров, выглядели как минимум спорными и отдавали кулинарным экстремизмом. Взять хотя бы жареные соловьиные языки или запеченные вульвы свиньи.

В доказательство своего умозрительного тезиса Глеб мысленно разложил запеченные вульвы по тарелкам. Как и следовало ожидать, вышло не особенно аппетитно.

Мерный стук вилки и ножа Буре вернул Глеба к действительности. Он дожевал резинового на вкус кролика, лишний раз убеждаясь в том, что, как и абсолютное большинство остальных столичных ресторанов, «Итака», выбирая, чем впечатлить избалованного посетителя – по-настоящему вкусной едой или оригинальностью интерьера, – опрометчиво склонилась к последнему. Нет, Улисс сюда больше не вернется.

Продолжая прокручивать в голове детали разговора с Марией Ильиничной, Лучко внутренне согласился с тем, что точную карту маршрута для воров в принципе мог изготовить любой посетитель, единожды пройдя по извилистым коридорам запасников галереи с миниатюрной видеокамерой. Так что в этом смысле она права. Составитель карты мог не иметь к Третьяковке никакого отношения. Но он уж точно должен быть как-то связан с русским искусством. Допуск в запасники обычно получают только специалисты да журналисты. Надо будет проверить и эту последнюю версию насчет представителей СМИ.

Кстати, автором карты мог запросто оказаться и Пышкин. Он наверняка неоднократно здесь бывал. Интересно, какое еще отношение ко всему этому он имеет? Так или иначе, ордер на обыск уже получен. Завтра утром и узнаем.

Несмотря на усталость, под конец дня капитан все-таки решил снова заехать в морг. Нейтрализовав вечно беременную Сисю заранее приготовленным угощением, капитан беспрепятственно прошел внутрь. Увлеченно похрустывая отступным, собачонка так ни разу и не гавкнула.

Колдовавший над очередным телом Семеныч хмуро поинтересовался:

– От Сиськи-то чем откупился?

– Косточкой, – чистосердечно признался следователь.

– Ладно, проходи, садись.

Сделав небольшой перерыв и заварив свой фирменный «чай», Семеныч затянулся сигаретой.

Лучко заерзал на стуле.

– Ну, что ты мне расскажешь?

Судмедэксперт задумчиво выпустил нешуточный клуб дыма и, казалось, от души любовался своим произведением, с интересом наблюдая за тем, как рассеивается причудливое облачко.

– Толком не за что зацепиться, – до конца насладившись таинством исчезновения дыма, констатировал судмедэксперт.

– И все-таки?

Семеныч потянулся за отчетом и надел очки.

– Колото-резаная рана, следствие удара острым предметом. Судя по выраженному осаднению нижнего края, удар наносился под острым углом, снизу вверх. Раневой канал глубокий, соответствует длине лезвия более двадцати сантиметров…

– Двадцати?

Лучко для наглядности развел ладони.

– Недетский ножичек, – согласился Семеныч.

– Угу. А причина смерти?

– Острая потеря крови.

– Ладно. Что еще?

– Если обычно у ножей хорошо заточенное острие и тупой обух, то данное орудие убийства было обоюдоострым.

– Как кинжал?

– Я бы сказал, как некоторые кинжалы. Далеко не все из них затачиваются с обеих сторон.

Небрежно стряхнув с сигареты пепел, Семеныч снова глубоко выдохнул и какое-то время любовался поставленной дымовой завесой.

– Да, есть еще кое-что. В нижней части раны видна небольшая ссадина, скорее всего, оставленная перекрестием.

– То есть воткнул так воткнул, по самую рукоятку?

– Я не к тому. Несмотря на острый угол, под которым был нанесен удар, очевидно, что перекрестие имеет несимметричную форму, а это относительная редкость для обоюдоострого оружия.

– Какие будут предположения?

Семеныч отхлебнул из кружки:

– В самом начале моей карьеры я, как ты знаешь, был хирургом. И по распределению попал не куда-нибудь, а во Владивосток. Так вот, по большим государственным праздникам, а также в дни возвращения тихоокеанских флотилий из походов моряки обычно давали себе волю после многомесячного сухого закона на корабле. Это неизбежно приводило к конфликтам, которые пьяные офицеры иногда пытались решать при помощи табельного оружия.

– Думаешь, кортик?

– Очень похоже.

Выйдя из морга и набрав в легкие свежий воздух, капитан серийно расчихался. Так происходило всегда, когда в мае зацветала какая-то вредная для его организма гадость.