Нагнувшись, поднимаю маленькую статуэтку. Пастушка; приторная, но все же изысканно выполненная и очень красивая, насколько я помню. Она без головы и отломана от подставки. Сажусь на корточки в поисках других осколков. Нахожу головку в шляпке, стираю алебастровую пыль с ее нежных черт. Нос отбит, кончик ярко белеет сквозь тонкий румянец глазури. Голова непрочно сидит на хрупкой флейте шеи; я осторожно ставлю ее на полку возле мраморной руки, затем продолжаю путь сквозь разорение.

…И вдруг навязчиво вспоминаю другую хаотичную порчу, давным-давно начатую Отцом, хотя и осуществленную Матерью. И еще — то был повод к нашему первому расставанию.

Воспоминание затуманено — не столько толпой других, вклинившихся событий, сколько моим возрастом в то время. Помню, после первого обмена воплями Мать заорала, а Отец просто говорил; ее голос был оскорбителен для ушей, а чтобы слышать Отца, в основном приходилось напрягаться. Помню, она что-то кинула, а он пригнулся или попытался поймать.

Мы сидели в детской, играли и тут услышали их громкие голоса, что поднимались к нам в легкомысленное пространство ярко раскрашенного чердака. Няня занервничала, услышав крики и вопли, резкие слова и обвинения — они просачивались из спальни этажом ниже. Закрыла дверь, но шум все равно долетал до нас тайными путями сильно видоизмененной географии замка, а мы играли с кубиками, поездами и куклами. Кажется, переглянулись, так же молча, и стали играть дальше.

А потом я не мог это больше выносить, промчался мимо няни и распахнул дверь, всхлипывая, сбежал по узким ступеням, а женщина кричала мне вслед, звала меня. Она побежала за мной, а ты на цыпочках — за ней.

Они были в спальне Отца; я ворвался, как раз когда Мать чем-то в него кинула. Каким-то фарфором из отцовской коллекции; он белым голубем пролетел по комнате и разбился об стену у Отца над головой. Наверное, Отец почти поймал или мог поймать, если бы не мое внезапное появление. Он нахмурился, а я бросился к Матери, плача и завывая.

Она стояла возле горки у стены; он — возле двери в ее комнату. Он оделся для поездки в город. На ней были паутинно-тонкие ночные одеяния и халат, волосы спутаны, лицо измазано кремами. В левой руке — лист бледно-лиловой бумаги, на котором что-то написано.

Мать меня заметила, лишь когда я врезался ей в бедро и вцепился в нее, умоляя перестать кричать, ссориться и так ужасно ругаться. Я ощущал ее аромат, драгоценный естественный запах и слабый цветочный, которым она душилась, но распознал и другой; еще один запах, мрачный и мускусный, — я лишь позднее понял, что он, должно быть, исходил от розовато-лилового листка, который Мать сжимала в руке.

Наверное, я считал, что, просто находясь там, напомнив им о себе, смогу прекратить их крики; я и не думал, что мое присутствие, само существование мое способно вызвать дальнейшие споры. Я не знал, что с тех пор все течение их жизни определялось теми двумя бумагами. Одна — белая, жесткая и с острыми краями, аккуратно положенная в карман отцовского пиджака, — письмо с государственной печатью, отправляющее Отца послом в зарубежную столицу; другую — лилово-ароматную бумажку, жарко стиснутую материнской рукой, — Отец спрятал, Мать обнаружила, перепрятала и сейчас предъявила в ответ. В каждой для владельца крылся шанс, а вместе они стали причиной бедствия для нашего семейства.

Мать прижала меня к себе, и я всхлипывал в мягкий стеганый халат, ее кулак — тот, что держал записку, — дрожал, вжавшись мне между лопатками. Она закричала вновь, слова путано вылетали у нее изо рта, отчаянные, удушливые. Яростные, обвиняющие, унизительные слова; слова открытия, и предательства, и брошенности, и отвратительных, грязных деяний, и ненависти. Я тогда понимал немногие, ни одного из них теперь не вспомню, но значение, смысл их раскаленными гвоздями пронзали мне уши, волдырями вздувались в мозгу; я заорал, чтоб она перестала, и зажал уши ладонями.

Чьи-то руки обхватили меня и стали оттаскивать. Я снова, еще сильнее вцепился в Мать; няня пыталась оторвать меня, а ты стояла в дверях, держась за ручку, в темных распахнутых глазах — спокойное любопытство.

Отец говорил неторопливо, спокойно, разумно. Говорил о долге и возможности, о затхлости и новых шансах, о бремени прошлого и обещании будущего, об изнуренной земле и новых странах. Сама эта невозмутимость вызвала в Матери обратное; каждое слово его точно распаляло ее ярость, извергало из нее все больше яда, который выкручивал из отцовского рта фразы об общественном долге и выворачивал их, спрашивал, что же такое тогда пристойная личная жизнь, и то и другое делая не просто неполноценным — позорным.

Отец заметил, что ехать следует нам всем; Мать заорала, что он отправится один.

Она осипла; потянулась к горке, достала еще статуэтку и кинула в Отца; тот поймал и, держа ее в руке, продолжал тихо и разумно говорить. Мать шевельнулась, я шевельнулся вместе с ней, а няня все отдирала мои пальцы от ее бедра; Мать вытянутой ладонью смела целую полку фарфоровых фигурок в горке — они бились и скакали по полу.

Я завопил, отбиваясь от няни.

Ты вошла в комнату и мягко взяла пойманную статуэтку у Отца из рук, а потом — еще одну Мать кинула через твою голову, фигурка ударилась об отцовскую вытянутую руку, упала и разбилась — ты опустилась на колени и принялась подбирать осколки фарфора, складывать их в подол заляпанной краской блузы, где уже лежала невредимая статуэтка.

Видимо, я ослаб от мучительных рыданий — няня наконец оторвала меня от Матери, крепко схватила за руку и потащила к тебе — я орал и волочившимися ногами морщил ковер. Ты взглянула на няню, потом встала и осторожно высыпала собранные обломки на высокую постель. Взяла няню за другую руку, и она повела тебя и потащила меня к двери; ее извинения потерялись в задыхающихся воплях Матери. Следующий предмет сильно стукнул Отца по голове. Он поднес руку ко лбу и раздраженно скривился, глянув на замаранные кровью пальцы.

У двери я вырвался и помчался назад; няня погналась за мной, а я запрыгнул на кровать и побежал по ней, раскидав спасенные тобою осколки фарфора. Я бежал к Отцу, теперь желая защитить его от гнева матери.