Ладонь охватит череп плотно, затянут кости кость покровом. Говоря это, схватываем то.

В каждом из нас вселенная, тотальность бытия объята всем, что есть у нас и что придает ей смысл; серая сморщенная грибная масса зачерпнута костлявой чашкой, что не больше малюсенького котелка (людям лейтенанта заглянуть бы в ребристую и жирную черноту жестяных касок — увидеть космос). В самые солипсические свои моменты я допускаю, что мы в этом сплющенном шаре не только все испытываем — мы же все в нем и создаем. Может, сами придумываем себе судьбы, и значит, в известном смысле, заслужили все, что случается с нами, ибо нам не хватило ума придумать что-то получше.

Поэтому, когда мы, невзирая на мое предощущение гибели, несокрушенными, не попавшись в засаду, возвращаемся в замок и находим его крепким и цельным и внутри него все в порядке, ужас мой исчезает дымкой на ветру, и меня заполняет странный триумф и даже, напротив, оправдание. Как всегда, пребывая в этом жгуче самоотносимом настроении, я решаю, что какая-то бдительная сила воли вечно толкает мою жизнь по безопасному и правильному пути, и теперь она восторжествовала над полуощутимыми причудами настоящего, что могли привести к опасности. Может, я охранил лейтенанта и ее людей от катастрофы, что обрушилась бы на них без меня; может, я и впрямь был их проводником — в большей степени, чем они думают.

И все же, пока нас с ревом потряхивает по аллее, где фары высвечивают тоннель меж серых безлистых деревьев, я рассматриваю эту гипотезу и нахожу ее, говоря снисходительно, маловероятной. Слишком четкая, слишком самодостаточная; из тех обманчивых поверий, что мы чествуем, хотя они не делают нам чести, чье единственное определенное действие — заставить нас прийти к тому, что нам не идет.

Грузовики тормозят перед замком, солдаты выпрыгивают, смеются, кричат и шутят. Хлопают откидные борта, гремят цепи, пушка отомкнута, трофеи с рудника подняты, выгружены и унесены, а солдаты, что оставались в замке, кидаются приветствовать тех, кто вернулся из боя. Их хлопают по спинам, шутливо тычут кулаками, неуклюже обнимают; звякают и поднимаются бутылки, и сиплый облегченный смех наполняет ночной воздух парами дыхания.

Я спокойно спускаюсь, неспособный присоединиться к этому братанию. Я ищу тебя, моя милая, — может, ты в этой радушной толпе или просто выглядываешь из окна, но тебя не видно. Вот лейтенант — улыбается возле свежеобретенной пушки

149

посреди шумного дружелюбия, с внимательным одобрением озирает свою буйную команду, явно что-то обдумывает. Кричит, стреляет в воздух, и во внезапно павшей краткой тишине пред повернутыми к ней лицами объявляет вечеринку, праздник.

Принесите еще вина, командует лейтенант; в лагере перемещенных добудьте партнерш для танцев, пусть слуги приготовят лучший пир из того, что найдется, и зарядите генератор драгоценным топливом — пусть горят огни замка; сегодня мы все веселимся!

Солдаты вопят от радости, воют на луну и возносят к небесам оружейные дула, паля оглушительным треском согласия, feu de joie *, что поднимет и мертвого.

* Салют (фр.).

Торопливая дискуссия между лейтенантом и мистером Резом; они стоят возле пушки и смотрят на мост через ров, а солдаты мчатся от грузовика к замку, по двое неся ящики, выставив руки для равновесия; другие взваливают на плечи канистры с топливом и направляются в конюшню, а оставшееся большинство — направив фары грузовика на лагерь беженцев, — шагают меж палатками, приглашая, а точнее, вынуждая женщин присоединиться к торжеству. Я слышу крики, причитания и угрозы; начинается драка, трещат черепа, однако обходится без выстрелов. Солдаты возвращаются, за руку волокут партнерш; одни обмякли, другие бранятся, третьи на ходу не попадают в рукава, четвертые подпрыгивают на траве и гравии, пытаясь натянуть туфли. Лица покинутых мужчин мрачно и отчаянно глядят из затемненных палаток.

Лейтенант и ее заместитель полны решимости; будут пробовать. Пушку отцепляют от грузовика и вновь присоединяют к джипу.

Улов лейтенанта надлежащим образом волочится: урчащий мотором джип тянет, тащит его в стальнозубую пасть замкового лица. Неуклюжий артиллерийский артефакт еле пролезает, колеса выворачивают камни из балюстрады моста, и те плюхаются в черный ров, длинный ствол скрежещет по дну перехода под старой караулкой. Колеса джипа скользят по дворовой брусчатке, и пушка, видимо, застревает, но солдаты с хохотом толкают и пихают, она выцарапывается наружу и останавливается у колодца на опустевшем дворе. Огромный ствол поднят, чтобы не мешаться на дороге, и два зевнувших рта — колодца и пушки, окруженный камнем и оправленный сталью, — распахнуты в ночь безмолвной ораторией плохо спевшихся калибров.

Второй джип тоже протискивается во двор, таща за собой прицеп с боеприпасами, окруженный солдатами, что ведут бледных женщин и девочек, — некоторые в дневной одежде, другие в ночном облачении.

Солдаты зажигают факелы, машут свечами, распахивают двери комнат и швыряют в камины толстые поленья. Другие снаружи ставят грузовики в конюшню и заводят генератор, затопляя замок электрическим светом и заставляя нас всех моргать в непривычном сиянии. Они возвращаются, затем опускают и запирают кованую решетку. Еще не проснувшихся слуг вытаскивают из постелей, в очагах на кухне разведен огонь, кладовые обысканы, а из погребов принесены охапки бутылок. Двойные двери бальной залы распахнуты настежь, обнаружены пластинки, и вскоре пространство наполняет музыка. Плоды моих вкусов, как вскоре выясняется, им не подходят, и из комнат прислуги добываются более уместные напевы.

Лейтенант опускает длинные шторы, дабы свет не сбежал наружу, и тихо приказывает нескольким солдатам, разумеется, веселиться изо всех сил, однако сменять друг друга на крыше, на случай если пирушка привлечет к нам ненужное внимание.

Солдаты складывают оружие, гранаты, снимают куртки, патронташи и обрывки обмундирования. Они роются в гардеробах и комнатах наверху, и вскоре на лестнице появляется группа, нагруженная одеждой — нашей и наших предков. Сорочки, рубашки, платья, брюки, пиджаки, меховые накидки, шали и пальто — шелк, парчу, бархат, лен, кожу, норку, горностая, шкуры и меха десятка других видов зверья сбрасывают, раскапывают, натягивают, требовательно изучают и неохотно принимают; женщины ковыляют на высоких каблуках, их заставляют надеть чулки, баски и древние корсеты. Появляется коллекция шляп. Солдаты и их свита пускают побеги плюмажей и перьев, обрастают шлемами и вуалями; головные уборы, собранные со всего полушария, пляшут в огнях. Некоторые затягиваются в доспехи и дребезжат, пытаясь все же танцевать. Двое в вестибюле изображают драку на мечах, хохочут, когда лезвия вышибают искры из голых стен; разрубают картину, пытаются резать свечи пополам. Лейтенант качает головой, приказывает убрать мечи, пока не поранили себя или других.