— Уайринцев я предупреждал. Что же им надо? Пусть возвращаются в Уайру! А здешние — режьте коров, лошадей, ослов, овец… У меня ничего нет.
Один из пришельцев сказал:
— Мы уже были в Уайре, хозяин. Дон Хувенсио говорит: «А, это вы? Благодарите, что я не убил вас как собак… Вон!» Да и там умирают с голоду. Что ж нам делать? Помогите, хозяин… Придет время, все отработаем. Мы вам пригодимся, хозяин.
Голос его звучал страдальчески. Дон Сиприано молчал. Цветные пончо и нечесаные головы застыли в неподвижности.
Потом какой-то чоло сказал:
— У здешних тоже ничего нет… Совсем ничего, хозяин. Нет у нас скота. Дайте хоть ячменю…
Дон Сиприано прикинул: просителей очень много — и не сдался.
— Ячменя нет… Одному дам, все захотят, а всем не хватит… Нет ничего…
Снова раздался жалобный хор.
— Хозяин, смилуйтесь…
— Пожалейте нас, хозяин…
Один индеец, умоляюще сцепив руки, заговорил о другом:
— Хозяин, пускай с нас не берут за похороны! Или берут поменьше… Даже мертвых похоронить не можем. В поле закапывать нельзя — души-то неприкаянными останутся…
— При чем тут я? — с достоинством возразил дон Сиприано. — Это дело церкви. Я не могу вмешиваться…
— Хозяин, хозяин…
— Ступайте. Нет у меня ничего, ничего я не могу сделать, — заключил дон Сиприано.
— Ступайте, — повторил дон Ромуло.
— Хозяин, как же так — ничего нет? — Голос Симона Роблеса звучал гулко и твердо. — Ваши мулы и лошади едят ячмень. Разве люди не важнее скотины? У вас и коровы есть, хозяин, большое стадо. Это хорошо, что пастухи стерегут их, пасут. Но теперь время такое… вам бы заколоть их да людей накормить. Хуже собак живем…
Хуже голодных собак… У меня, слава богу, еще кое-что осталось, а вот уайринцы, бедняги, бродят по полям, ищут, плачут — и все напрасно… Даже украсть-то нечего. А у нас жены, дети. Подумайте, хозяин. Сделайте что-нибудь — ведь и у вас семья… Где ж ваше сердце? Сжальтесь над нами. Мы обработали эти поля, жизнь в них вложили, засеяли и сжали все, что вы едите, и все, что ест ваш скот… Дайте нам что-нибудь, хотя бы самым бедным. Не бросайте нас, как голодных собак, хозяин…
Симон Роблес умолк, и пеоны почувствовали, что говорили они сами, их язык, их душа, их голод. Они смотрели на хозяина, ожидая ответа, — доброго, конечно, ведь Симон все объяснил. Но хозяин окинул всех беглым взглядом, потом посмотрел на Симона:
— Так, значит, вы все тут сделали? А земля разве не моя? Думаете, я уступаю вам землю за красивые глаза? Я знал, Симон Роблес, что у тебя такие мысли… Ничего… Погодите. Я вам покажу. Идемте, дон Ромуло.
Хозяин и управляющий повернулись и ушли в контору. Просители растерялись — они не ждали такого конца — и смотрели друг на друга, не зная, что делать. Вдруг раздался зычный голос:
— Пошли на чердак… Вон она, дверь…
Другие решительно подхватили:
— Пошли, пошли!..
Люди побежали, бросились по галерее к лестнице, ведущей на чердак. Раздались выстрелы, кто-то упал. Стреляли из конторы — выход из нее вел на галерею, и, чтобы спастись, надо было его миновать. Несколько чоло выхватили сверкающие мачете и стали по обеим сторонам двери, желая задержать дона Ромуло и дона Сиприано. Из комнаты, в которую упиралась галерея, раздался дружный залп. Индеец Абросио Тукто, бежавший впереди с высоко поднятым мачете, готовый раскроить череп врагу или взломать дверь на чердак, вдруг упал ничком. У кого-то из ноги брызнула кровь, двое покатились по полу. Выстрелы не прекращались, и крестьяне поняли, что стреляющих много, а защищаться нечем. Все остановились, хотели было отступить, но снова загремели выстрелы, и они бросились врассыпную через поле. Те, что стояла у дверей, желая преградить путь дону Сиприано и его управляющему, тоже побежали, когда пули засвистели у них над головой и стали ударяться о стену, кроша кирпич. Из дальней комнаты выскочили люди и дали залп по бегущим. За ними вышли дон Сиприано и дон Ромуло.
— Стойте, стойте, — крикнул дон Сиприано. И, пройдя еще несколько шагов сказал: — Как говаривал Наполеон: «Бегущему неприятелю — серебряный мост…»
Дон Сиприано был не слишком образован и любил приписывать Наполеону все военные изречения, которые довелось ему услышать за всю жизнь.
Среди стрелков был и Обдулио. Дрожащими руками сжимал он охотничье ружье, обычно висевшее в гостиной. Трое других были управляющими дона Сиприано из долины реки Льяна. Там все высохло, а в Паукаре, взметая пыль, подул недобрый ветер бунта, и вот хозяин позвал их к себе на всякий случай. Поэтому дон Сиприано так долго не выходил к пеонам: он отдавал распоряжения. Теперь и он, и его сын немного успокоились. Дон Ромуло одной рукой опирался на карабин, а другой теребил усы. Управляющие хмурились и, хоть их смуглые лица позеленели, притворялись равнодушными. Они думали о трех убитых, растянувшихся на галерее. Запыленные пончо, голые ноги, взлохмаченные головы… Индеец Тукто лежал ничком. У другого страшно перекосилось лицо. Третий широко раскинул руки, словно распятый. На полу темнели большие пятна крови.
Дон Сиприано позвал слуг и сказал:
— Уберите трупы в ту комнату. Ночью надо будет их похоронить. Принесите воды и смойте кровь… А теперь, друзья мои, — заключил он, обращаясь к своей воинственной челяди, — пойдемте, выпьем. Такие дела расстраивают нервы…
Дома погибших ждали еще много дней. А когда кто-то, еле двигаясь от голода, пошел рассказать об их гибели, оказалось, что слушать некому.
* * *
Прошли недели, месяцы…
Сверкающее небо было подобно стальному полушарию. Из земли, бурой и бесплодной, черными пустыми глазницами смотрели в небо черепа животных. А люди в своих хижинах, громко стеная, призывали дождь или упрямо вгрызались в землю в поисках воды.
XIX. БЛАГОДАТНЫЙ ДОЖДЬ
Приходит час, когда все живое внезапно ощущает в ветерке, в цвете облака, во взгляде зверя, в глазах человека, в дрожанье ветки и в полете птицы приближение дождя. Даже мертвая скала меняется, словно и она причастна к радостной тайне.
И жаждущих охватывает счастье, все приметы говорят об одном: скоро польет дождь.
Так было и теперь. Наступил ноябрь; и вот однажды тучи не рассеялись. Они перевалили через южные вершины и надвигались, черные, густые, пока не закрыли все небо. Дул тихий, ласковый ветер. Люди и животные вглядывались в горизонт и в темное, неподвижное небо. Деревья вздымали ввысь облетевшие ветви; птицы, крича, метались меж сучьев. Вершины гор, казалось, выросли до неба. А темно-желтая, иссохшая земля жаждала ливня.
И пришло древнее, всегда немыслимое чудо.
Первые капли дождя смочили пыль. Потом бурая земля потемнела, от нее пошел густой запах. Весело замычали быки, заржали кони, заблеяли овцы. Ожили жеребцы и коровы. Крестьяне вдохнули терпкий ветер. Сверкали молнии, гремел гром, словно небесный свод с треском рухнул на землю. В раскатах грозы бушевала безмерная радость. Земля и небо слились в потоках дождя и пели во славу жизни.
Лишения? Что ж, они еще будут, но недолго. Вырастут ягоды и белые грибы, пышно зазеленеют всходы, нальются плоды, все расцветет.
Вода ласково лилась на людей и животных, на эвкалипты и черно-красные камни, на благоуханные поля, на белые кости и могилы.
Дождь поливал несчастную землю — и все радостно внимали ему.
Надежда! Надежда!
Симон поднялся на чердак, снял циновки, покрывавшие кувшин и два горшка, погрузил горячие руки в прохладное зерно. Пшеница, вика, маис! Как хорошо перебирать зерно, смотреть на него в потоке света, льющемся из слухового окошка, и выговаривать названия злаков, возвращающих жизнь. Пусть только взойдут травы и окрепнут волы. Тогда люди вспашут рыхлую, плодородную землю, и она примет отнятые у голода семена.
День за днем лил благодатный дождь.
Люди и животные распрямились, окрепли, вода, журча, бежала по расщелинам в долину; деревья зазеленели, а свежая трава прикрыла страшные белые кости и безымянные кресты.
