— «Лиля, я не хотела обидеть тебя,» тихо сказала она, наклоняясь над ним и нежно проводя рукой по его волосам. «Прости меня! Поцелуй меня, милый!»

Он молча обнял ее.

— «Лиля, если было бы у меня сердце, оно теперь бы разбилось…» шёпотом проговорила она. «Прощай, мое дитя! прощай, мой малыш! Люби меня до завтра!…»

Она от него вырвалась, и прежде нежели он успел опомниться — исчезла… С минуту он лежал, не шевелясь, затаив дыхание, затем вскочил, и босой, в одной рубашке бросился к выходу: — на верхней площадке лестницы он остановился, испуганно озираясь кругом: везде было темно, все было тихо.

— «Мама!» стал звать он вполголоса. Дверь где-то скрипнула и затем закрылась…

— «Мама!»

Ответа не было. Он стоял неподвижно, прислушиваясь к каждому звуку с болезненным, нервным напряжением: — вдруг до него явственно донесся стук колес, быстро удалявшихся по направленно Коммортина — мигом он бросился назад в свою комнату, широко распахнул окно и высунулся из него. Месяц высоко стоял на небе, — было видно почти, как днем, — каждый предмете выступал резко обрисованный, — но нигде не было и следа живой души… Он поднял глаза к ясному небу. Прямо против него, не тускнея от яркого света месяца, одна чудная звезда светло горела — точно лампада, зажженная в каком-то небесном храме. Совы жалобно между собою перекликались; летучие мыши — неслышно носились между ветвями деревьев — верхушки их чуть-чуть начинали колыхаться от набегавшего с моря ветерка. — Каким-то могильным холодом обдало душу бедного ребенка… и снова отчаянный, жалобный вопль вырвался у него. —

— «Мама! О, моя мама!…» Слезы неудержимо хлынули у него из глаз — он ощупью добрался до своей кроватки, бросился на нее, громко рыдая, и, рыдая, наконец, заснул.

Глава X

На другое утро Лионель встал в свое время — он был бледнее обыкновенная и еще молчаливее, но он так привык таить в себе все ощущения свои, что и теперь не было у него ни потребности, ни желания кому-нибудь поведать, что перестрадал он в эту тяжкую ночь. Тут вошла к нему Люси, и, поставив перед ним поднос с чаем, как-то торопливо проговорила:

— «Ваша маменька вчера ночью вернулась домой и ночью же снова уехала — м-р Лионель, что вы об этом скажете?»

Он лишь ответил усталым голосом:

— «Ничего не скажу. Что мне говорить? Это до меня не касается.»

Люси недоумевала — сказать ли ему то, что все в доме верно подозревали, о чем уже судила и рядила вся деревня? «Нет, не могу..» решила она про себя — «не могу огорчать его. Да, пожалуй, он и не поймет — бедняжка, уроки свои ему еще надо доучивать, это только смутит его — к тому же — не долго оставаться ему в неведении…

— «Я полагаю,» сказала она, — «что ваш папенька и профессор вернутся с первым Линтонским дилижансом.»

— «Да, вероятно», равнодушно ответил Лионель.

— Я терпеть не могу Линтона! "продолжала Люси, «по-моему, это — противная, сырая деревушка, ни малейших в ней удобств. И чего ею так восхищаются, понять не могу! Она остановилась, и вдруг прибавила, бессознательно поддаваясь тому, чем было поглощено все ее внимание:

— «А ваша маменька, вед, оставила папеньке письмо — оно лежит на письменном столе у него в кабинете.»

Лионель промолчал, делая вид, что очень занят своим завтраком. Люси, постояв с минуту, поняла, что мальчик не расположен к разговору, и вышла из комнаты.

Действительно, в эту минуту даже присутствие доброй Люси было ему в тягость — ему хотелось остаться одному с теми мыслями, в которых он не успел еще разобраться. Таинственное ночное посещение матери, ее странные слова, ее слезы, страстные поцелуи — все это, теперь, при дневном свете, точно отошло в область снов и видений… и если бы не голубая лента, спрятанная под его подушкой, он не мог бы поверить в действительность того, что, с такою болью, припоминалось ему… Он смутно предчувствовал, что в разгадке тайны этой страшной ночи сокрыто что-то ужасное… и это что-то влечет за собою неминуемое для него горе; он боялся себе выяснить — какое именно это могло быть горе… Чтобы отвлечь мысль от самого себя, он с каким-то остервенением ухватился за свои занятия. Писал, переводил, углублялся в решение самых трудных математических задач, доводя свой детский ум до крайних пределов болезненного напряжения — пока не затрубила знакомая ему труба Линтонского дилижанса. Из своего окна он видел, как дилижанс, грузно покачиваясь со стороны в сторону, подкатил к Коммортинскому постоялому двору, и как вышли из него м-р Велискурт и профессор. С них Лионель не сводил глаз: вот, подошли они оба к воротам, вошли в сад — подходят все ближе и ближе — сейчас войдут в дом… и с замиранием сердца он вдруг понял — что минута настала — что сейчас он должен все узнать… Раздался неистовый звонок у подъезда — Лионель вздрогнул и ждал… затем раздался голос его отца.

— «Лионель, Лионель!» кричал он, задыхаясь от бешенства. «Куда девался этот мальчишка, сбежал как бродяга — а мать его сбежала как…

Он не успел докончить начатую фразу. Лионель уже стоял перед ним.

— «Я здесь», проговорил он голосом, дрожащим от страха — он был убежден, что отец его внезапно лишился рассудка… Багровея от бешенства, м-р Велискурт так страшно скалил зубы, так зверски таращил глаза, что наводил непритворный ужас на маленького своего сына, при виде которого лицо его приняло еще более зверское выражение. Злобно сдвинув брови, он произнес хриплым голосом:

— «О, вы здесь! Видели вы» — тут он остановился, с трудом переводя дыхание… — «видели вы вчера свою мать?»

— «Да,» чуть слышно отвечал мальчик, «я ее видел нынче. Я уже спал, когда она ко мне пришла, она меня разбудила и простилась со мною.»

— «Простилась, и только?… что там еще происходило между вами?… Ну, скорее договаривайте», кричал в исступлении м-р Велискурт.

— «Она еще сказала,» продолжал Лионель, «что едет в гости с другом, который сделает ее счастливой» — у м-ра Велискурта тут вырвалось страшное проклятие, а профессор громко закашлял, чтобы немного заглушить его, -„ и — и она сказала, что теперь она очень несчастна — что ей нужно развлечься. Еще она сказала, что не долго там останется, и много, много плакала, и меня целовала… О! скажите мне, пожалуйста, скажите, что же случилось — что все это значить?..»

Голова его закружилась, он пошатнулся и чуть не упал.

— «Да, я скажу вам!» — с новым приливом бешенства, воскликнул м-р Велискурт. «Я вам выскажу истину-она же говорила одну ложь! Ваша мать презренное создание!. Ваша мать-низкая тварь, -развратная женщина!., она опозорила и меня и вас! Понимаете-ли вы, что значит, когда женщина покидает своего мужа и, как вор под прикрытием ночи, бежит с другим человеком? Знайте же! это сделала ваша мать… „Друг,“ который дает ей счастье — господин Лассель, подлец и баловень высшего общества — с ним она ушла и никогда больше не вернется. Никогда не вспоминайте о ней, никогда не произносите ее имя! Запомните! с этого дня, у вас нет больше матери!..»

Лионель приподнял вверх свои маленькие, дрожащие руки, точно ими хотел себя заслонить от невидимых ударов, — сердце его порывисто билось, на мгновение взгляд его беспомощно остановился на профессоре Кадмон-Горе, и ему показалось, что суровое лицо учёного выражало нечто похожее на сострадание — он хотел что-то выговорить, но не мог — перед ним и вокруг него все подернулось туманом — только с ужасающей ясностью выступало страшное лицо отца и страшный смысл слов его.

— «Вам известно, что значит опозоренная жизнь,» продолжал м-р Велискурт, «хотя вы еще очень молоды, вы уже знаете из истории, что были женщины, которые решались умереть, лишь бы не быть опозоренными. Не такова ваша мать! Она не скрывает своего позора, она им гордится! В былые времена ее привязали бы к позорному столбу, или плетьми засекли бы.» Произнося эти слова, он поднял правую руку, как будто держал в ней невидимый бич, которым хотел карать свою преступную жену. «Когда вы станете взрослым человеком, вы краснеть будете при одном воспоминании о вашей матери — она негодная, она…