Пока он так мечтал, кто-то вдруг тихо назвал его по имени:

— «Лиля, Лиля!»

Лионель вскочил — он смотрел во все стороны — но нигде никого не было.

— «Л-и-л-я!»

На этот раз протяжный этот звук, казалось, выходил из-за изгороди, у которой росли розы, и которая сама представляла сплошную массу зелени и тех милых диких цветов, которые составляют красу лугов и долин Девоншира. Он подошел поближе, продолжая озираться вокруг — и вдруг завидел маленькое, розовенькое личико, осторожно выглядывавшее из-под густой ветки вьющегося жасмина, которое улыбалось ему полу-плутовской, полу-испуганной, радостной улыбкой.

— «Лиля, вот, вот, я тебя вижу!» и личико протиснулось дальше сквозь покров зелени и цветов. — «Лиля!»

— «Жасмина, милая, милая! "воскликнул Лионель, вспыхнув от радости при виде милой девочки, которую он не надеялся больше увидеть. «И как же ты дошла сюда? Как нашла дорогу?» Маленькая мисс Дейль не тотчас ответила, Озираясь кругом, она спросила:

— «Разве нельзя мне выйти отсюда — я хочу видеть твою маму.»

Лионель быстро сообразил, что исполнить желание Жасмины было не безопасно — возможно, что и садовнику и еще кому-нибудь из прислуги было наказано наблюдать за ним — за себя он вовсе не боялся, но он не желал навлечь беду на Рубена и на его девочку.

Он опустился на колени перед цветущим жасмином и самой Жасминной и, притянув к себе милое личико, нежно, нежно поцеловал…

— «Мамы нет сегодня дома,» сказал он почти шёпотом, опасаясь, что его могут подслушивать, «она вернется только к ночи. Мой отец и мой воспитатель также уехали, и я совсем один. Я обещал не выходить из сада, а то давно бы пришел к тебе, Жасмина. Как поживает м-р Дейль?»

— «Хорошо, благодарствую», с достоинством ответила Жасмина. «Теперь папа занят — он роет другую могилку — крохотную, крохотную могилку для такого крохотного ребенка. Такая могилочка хорошенькая!»

Она вздохнула и приложив к ротику свой пальчик, подняла к небу свои голубые глазки, — точно ясновидящий ангел.

— «Лиля, что с тобой?» с беспокойством вдруг спросила она. «Какой ты белый, совсем белый, знаешь, Лиля, ты точно такой, как была мама, когда она ушла на небо.»

Лионель улыбнулся.

— «Я очень много учился это время» — ответил он — «когда читаешь много книг, всегда устаешь и бледнеешь. Ты никогда книг не читаешь?»

Жасмина покачала головой.

— «Я читать еще не умею,» призналась она, «могу только разбирать по складам — волшебную свою книжку я всю знаю, а Божью книгу мне тетя Кэт читает.»

Волшебная книга и Божья книга — здесь начинались и здесь кончались познания Жесмины… Лионель улыбнулся, невольно вспомнив профессора и представляя себе, с каким презрением он отнесся бы и к маленькой девочке, и к волшебной книжке, и к книге Божией!

Продолжая стоять на коленях, он тихонько продел между веток один из длинных локонов Жасмины и обкрутил его вокруг цветов — одного с нею имени.

— «Теперь, ты уйти не можешь!» весело сказал он, «ты моя маленькая пленница!»

Она через плечо взглянула на то, что он делал, и весело рассмеялась — и пока она смеялась, ее хорошенькие щечки были все точно изрыты прелестными ямочками — … Совершенно довольная новым устройством, она расположилась по удобнее посреди зелени, от удовольствия воркуя-точно голубка!

— «Я тебе, ведь, говорила, что в изгороди есть дырка, в которую я пролезть могу,» сказала она с торжествующим видом. «Вот это и есть та дырка! И она всегда была — и я часто приходила, когда никто здесь не жил, и рвала розы. Здесь много, много роз?» Сказала она это вопросительно.

Лионель понял намек и, вскочив проворно, нарвал целый букет самых чудных полу-распущенных роз — и, став снова на колени, подал ей его. Она запрятала весь свой маленький носик в душистые лепестки.

— «Ах! какая прелесть,» сказала она, вздыхая. «Ты милый, очень милый мальчик — я люблю тебя! A где твои Троянские войны?»

Он весело засмеялся. — «Там, где они всегда были и где навсегда останутся — в эпической поэме Гомера! Все та же старая история!»

— «Да, все та же старая история!» как-то уморительно повторила Жасмина, «помню — была не добрая принцесса и были… О! Лиля! смотри — пчела!… Она вся съёжилась, прижимая к себе свои розы, и ее хорошенькое личико выражало неподдельный ужас при виде большой, смелой пчелы, которая, громко жужжа, кружилась над ней — видимо недоумевая, цветок-ли она — и не кроется-ли в ней медовая сладость. — Лионель, вооружась длинным листом папоротника, отважно защищал свою маленькую пленницу от крылатого врага — наконец, пчела, убедившись, что эти хорошенькие создания все же — не цветы — лениво, важно полетела дальше…

— „ Какая она дурная,» проговорила Жасмина, провожая глазами удалявшуюся пчелу. «У неё все цветы в саду, кажется, довольно с неё, зачем ей еще мои?»

— «Конечно, пчелка дурная, "согласился Лионель — в эту минуту он чувствовал себя таким счастливым… и раздвинув руками зелень и цветы, которые на половину скрывали ее, он ближе к ней подсел. «Скажи, Жасмина, неужели ты шла совсем одна через все большое поле?»

— «Да», самодовольно ответила она, «через поле ближе, чем по большой дороге. Иногда на нем много, много коров — я их боюсь — и идти тогда не могу — но сегодня коровок нет, и я все время так бежала, чтобы скорее прийти к тебе, Лиля», и она нежно взглянула на него, «а ты когда ко мне придешь?»

Веселое личико Лионеля затуманилось.

— «Не знаю, Жасмина», грустно сказал он… «как бы мне хотелось прийти! Давно бы пришел, если бы можно было… но теперь столько у меня уроков — да кроме того, без профессора меня никуда не пускают.»

— «Профессор, а кто он такой?» спросила Жасмина.

— «Он мой воспитатель, он очень умный и учит меня.»

— «Разве не мог бы и профессор к нам прийти вместе с тобой?»

— Нет, милая, он бы не захотел, он человек странный.

— «Я понимаю,» перебила его Жасмина, кивая головкой. «Он дурной — такой же, как злой дядя у малюток в лесу, и как твой отец. Ведь, ты сказал, что твой отец разбранил бы меня за то, что я пролезла через дырку!»

— «Да, я в этом уверен,» сказал Лионель.

— «Ну, так он дурной, очень дурной,» решила она и, понизив голос, прибавила: «бедный, бедный Лиля — так мне тебя жалко…»

Голосок ее звучал как-то особенно жалобно и нежно — Лионель почувствовал, что слезы подступают ему на глаза.

— «Отчего, милая»? дрожащим голосом спросил он, и чтобы скрыть свое волнение стал распутывать локон, привязанный к ветке жасмина.

— «Потому что ты одинокий, и я боюсь, что меня ты уже больше никогда не увидишь…»

И снова она подняла свои голубые глаза к голубому небу, точно далеко в горнем мире что-то чудное к себе манило ее…

Лионель взял в свои ее маленькие ручки, грустно защемило его сердце, но его грусть была — иная…

— «Милая, говорить так не надо,» тихо промолвил он. «Но, верно, я еще часто буду видеть тебя — когда даже из Коммортина уедем, я тебя не забуду — я вернусь к тебе, когда буду большой.»

Она-задумчиво остановила на нем свои глазки.

— «Много времени пройдет, Лиля, пока ты будешь «большой.»

Он промолчал. Конечно, она была права. Много, много времени действительно пройдет, пока он станет «большой» — да еще, настанет-ли оно для него? Он чувствовал, что не хотелось бы ему быть когда-нибудь «большим»; быть «маленьким», — и то для него было уже так тяжело… Он не мог себе представить даже возможности прожить долгие, долгие годы, в труде и работе, только для того, чтобы достичь того возраста, в который люди становятся «большими», и знать, что за тем потянутся еще долгие годы нового труда, новой работы, пока наконец не настанет старость — и все закончится — могилою и забвением того, что когда-нибудь да было… Он знал, что большинство людей живет, ни мало не смущаясь этим своим жребием — но он, для себя, страшился его… Если бы после смерти наставала жизнь иная — каким светом осветилось бы все, что теперь было так загадочно — но ученые эту надежду разрушили, возвестив, что смерть есть конечный предел жизни души… В глубоком раздумье он все продолжал стоять на коленях перед Жасминной, держа ее маленькие ручки — а она так серьезно на него смотрела своими большими лучезарными глазами — и оба молчали — как бы чувствуя приближение чего-то непонятного для них самих… Тень грядущего таинственно их настигала — или же, то была не тень — a светлое облако, которое тихо надвигалось, чтоб укрыть их и осенить светлою радостью?.. Казалось невероятным, чтобы и эти две чистые, молодые жизни, в свое время, вошли в общую колею, чтобы, не щадя их, грубость века и на них наложила свое клеймо — возмутительно было подумать, что этот вдумчивый мальчик с чуткой, поэтичной душою превратится в обыденный тип современного человека, и еще возмутительнее была мысль, что эта прелестная девочка, в глазах которой отражалось само небо — превратится в тип современной женщины — что в них обоих потухнет святой огонь, который теперь теплился тихим, ясным светом… Что ожидало этих детей? Кто бы мог сказать это!