— Но ведь к моменту появления тамплиеров в Иерусалиме храм был давно разрушен — весьма к месту заметил Кирилл.

— Разумеется, коллега, — ответил кот. — Храм, построенный Иродом, был разрушен римлянами в 70 году нашей эры, через 40 лет после гибели Иисуса Христа на Голгофе.

— Тогда что же искали тамплиеры на Храмовой горе?

— Боюсь, что это было известно только им, — объявил кот, для убедительности подняв вверх правую лапу. — Но вряд ли, полагаю я, рыцари могли остаться равнодушными к тому, что после крестовых походов бесследно пропала главная святыня христианства.

— Святой крест? — с ужасом спросил Кирилл.

— Да! Крест, на котором был распят Спаситель, попал в руки султана Салладина во время кровавой битвы при Хиттине. Царица Грузии Тамара, Ричард Львиное Сердце, даже незадачливый Фридрих Гогенштауфен, Барбаросса, пытались купить или выменять его у султана. Но сарацины предпочитали отдавать земли и крепости, но не выпускать из своих рук драгоценной святыни, без которой от христиан отворачивалось счастье. Последним, кто оставил достоверные сведения о Кресте, был султан Бейбарс, безжалостный завоеватель, подступивший под стены Акко и сокрушивший Иерусалимское королевство. Он обещал вернуть христианам святыню, если они откроют ворота Акко. Но договор не состоялся. Вскоре Бейбарс умер, а крепость Акко была взята приступом и сожжена…

— Может быть, Крест сгорел во время пожара, — задумчиво предположил Ватсон.

— Крест не мог сгореть, святыни не исчезают! — гневно воскликнул кот.

— Конечно, он не мог сгореть, — прошептал Кирилл.

И открыл глаза. Перед ним стояла мадам Толстая.

— Как можно спать на самом солнцепеке, мальчик? Ты же сгоришь, склонилась над ним старая дама.

Кирилл от неожиданности встал на четвереньки.

Перед ним в той же позе стоял кот.

А тем временем в Архангельском происходили не менее удивительные события. Правда, их истинный смысл открылся нам только после того, как мы с Ватсоном, встретившись вечером возле старого сарая, смогли, наконец, сопоставить свои впечатления от итогов этого необычного дня. Впрочем, не будем забегать вперед и продолжим наш рассказ с того момента, когда Александр Иванович, кузен мадам Толстой, застав меня, непрошенного гостя, у своего письменного стола, в столь любезной и, не скрою, лестной для меня форме ("мой юный любознательный друг") предложил мне познакомиться.

Хорошо усвоенные мной советы знаменитого сыщика (откровенность порой бывает лучшим способом маскировки) подсказали мне, что представляться Ватсоном (а именно это, как вы помните, предусматривал первоначальный план действий), являясь на самом деле Шерлоком Холмсом, было бы так же наивно, как если бы, к примеру, профессор Мориарти попытался выдать себя за хромого боцмана из "Тайны четырех". Короче, я рассказал кузену все. Вернее, почти все, включая подозрения, возникшие у нас с Ватсонов в отношении его регулярных визитов к мадам Толстой. Но об истинных целях нашего, не скрою, не вполне тактичного вмешательства в частную жизнь наших соседей — поисках ключа от замка на чердаке старого сарая, — разумеется, не обмолвился ни словом. И, как вскоре выяснилось, моя предусмотрительность оказалась совершенно оправданной.

Здесь, думаю, будет уместно несколько отступить от нашего правдивого рассказа и вспомнить о не столь давно приключившемся со мной неприятном происшествии, выход из которого, как и в этот раз, мне удалось найти с помощью некоторой, впрочем, оправданной обстоятельствами мистификации. Дело в том, что с некоторых пор в нашем в целом дружном классе завелись два злостных нарушителя школьной дисциплины, назовем их, скажем, Хмырь и Чмо (разумеется, условно — предавать огласке имена этих, называя вещи своими именами, хулиганов было бы — цитирую папу — неэтично). Описывать все, что они творили не только на переменах, но и во время уроков, было бы излишним. Скажу только, что объектом их особого внимания в силу каких-то не вполне ясных мне причин стали мы с Ватсоном. И уже упомянутая выше Клава Козлова, с которой нас с Кириллом с первого класса связывали теплые товарищеские отношения.

Предпринятые нами попытки оказать моральное воздействие на распоясовшихся хулиганов дали, к сожалению, результаты, обратные ожидаемым. Хмырь и Чмо, пользуясь своим физическим превосходством, помноженным на полную моральную беспринципность, начали регулярно подстерегать нас во дворе школы и, грубо говоря, бить. Мы, разумеется, защищались, но что может сделать шпага против дубины, особенно если удар наносится из-за угла? Но, как известно, не в силе Бог, а в правде. И в сообразительности, добавлю я.

Короче говоря, в результате серии удачно проведенных конфиденциальных переговоров в старших классах в один прекрасный день у нас на большой перемене появился хорошо известный в школьных кругах восьмиклассник Вован по кличке Железный дровосек. Когда он, нагнувшись, вошел в класс, в нем воцарилась мертвая тишина. Вован огляделся и, переваливаясь, как бронтозавр, на коротких, но мощных ногах, направился прямо ко мне.

— Как ты тут, Ванек? — задушевным, хотя и несколько осипшим голосом спросил Вован. — Тебя, часом, никто не обижает? Если что, ты только скажи, мы придем с пацанами, разберемся.

При этих словах Вован пристально посмотрел на Хмыря и Чмо.

Стоит ли говорить, что после визита Вована наш с Ватсоном авторитет в классе резко возрос. Причем не только в глазах Хмыря и Чмо, предпочитавших с этих пор обходить нас стороной. Да и вообще как-то, к радости нашего классного руководителя, подтянувшихся и посолидневших.

Но и Клавы Козловой. А это, согласитесь, гораздо важнее.

Не кажется ли тебе, любезный читатель, что отступление наше несколько затянулось? Если так оно и есть, и история с Хмырем и Чмо кажется тебе не имеющей прямого отношения к нашему рассказу, то прошу тебя не торопиться с выводами. Тем, кто внимательно размышлял над дедуктивным методом величайшего сыщика всех времен и народов, хорошо известно, что бывают обстоятельства, когда незначительная, на первый взгляд, деталь приводит в движение всю логическую цепь событий, проясняя неведомый до этого смысл казалось бы случайных обстоятельств.

Кроме того, опыт действий в условиях личной опасности весьма пригодился мне и в непростом разговоре с Александром Ивановичем. Не будем забывать, что при первом знакомстве я еще не мог знать о том, каким добрейшим, лишенным предрассудков существом окажется кузен мадам Толстой. Любой, оказавшийся в моем положении, имел полное право предположить, что странный старик с тростью без особых церемоний выкинет наглого мальчишку, копающегося в его бумагах, за дверь.

Александр Иванович, однако, повел себя совершенно иначе.

Усадив меня в старинное кресло-качалку, он предложил мне чаю, и только после этого спросил, усмехнувшись:

— Ну-с, что же странного вы нашли в моей дружбе с милейшей Софьей Ивановной или, как вы ее совершенно справделиво называете, мадам Толстой?

Боюсь, что мой ответ, носивший слишком общий характер, не вполне удовлетворил кузена. Однако, в отличие, к примеру, от бабушки, которая непременно подвергла бы меня в подобных обстоятельствах унизительному допросу, он повел себя иначе. Александр Иванович просто рассказал, что по роду своих научных занятий он изучает историю рода князей Юсуповых, владевших Архангельским. Софья Ивановна же состояла в дальнем родстве со владельцами Ильинского графами Остерманами-Толстыми, которые были очень дружны с Юсуповыми.

— Надеюсь, теперь вы понимаете, мой юный друг, — кузен по-прежнему обращался ко мне на "вы" — что мы с Софьей Ивановной пытаемся продолжить давние традиции владельцев Ильинского и Архангельского. Александр Иванович Остерман-Толстой, генерал, участник Отечественной войны 1812 года, герой сражений при Бородино и под Кульмом (он лишился руки в битве под этим чешским городом, в которой соединенная русско-австрийско-прусская армия нанесла сокрушительное поражение Наполеону) и Николай Борисович Юсупов, если и не строитель, то устроитель Русского Версаля — Архангельского, меценат, просвещенный вельможа, бывший церемониймейстером на коронациях Екатерины II, Павла и Александра I, друг Вольтера и Дидро, были близкими приятелями. Липовая аллея в два ряда, протянувшаяся вдоль Ильинского тракта, нынешнего Ильинского шоссе, была посажена ими в 1818 году в память о русских воинах, погибших на Бородинском поле. Остерман-Толстой начал тянуть ее от своего Ильинского, а Юсупов пошел ему навстречу от Архангельского. Всего было посажено около 60 тысяч деревьев — по числу русских солдат, офицеров и генералов, погибших на бородинском поле.