— А мне? — спросил почти капризно Шохов.
— И вам! А как же, Григорий Афанасьич! Вам в первую очередь. Вы же у нас первый! Так что же мы решим насчет избной помочи? А?
Шохов ответил не сразу.
— Материалы есть?
Это прозвучало почти как согласие. И Галина Андреевна и дядя Федя поняли это почти как согласие. Дядя Федя поднялся и стал пояснять, что каждый должен хоть немного чего-нибудь принести...
— Как в прежнее-то время,— сказал он.— Полагалось сто бревен и столько же помочан. От каждого, значит, по бревну. У нас, конечно, народу меньше, но мы и не избу собираемся строить, а времянку. А на нее много ли надо?
— Много не много, а что-то надо,— возразил Шохов, чувствуя, как снова подкатывается волна недоброжелательства к деду Макару, его будущему дому, и стараясь как-то сдерживаться.— Не из воздуха же ее строить?
— Самохин обещал помочь в смысле опалубки.
— За денежки,— уточнила Галина Андреевна.
— Самохин, значит, помогает, но за деньги? — угрожающе переспросил Шохов.
— Ну, чему вы удивляетесь, Григорий Афанасьевич? — произнесла снисходительно Галина Андреевна.— Это ведь Самохин. Он так и заявил, что ему принципы не позволяют задарма работать.
— Ай да Самохин! Ай да Вася! — смог лишь повторить Шохов.— Верен себе!
— А пусть,— решила весело Галина Андреевна.— А мы будем себе верны. Правда, Григорий Афанасьич? Кстати, вот вам письмецо от моего мужа. Он, оказывается, вас знает. Кучеренко, не помните такого на Усть-Илиме?
Шохов мгновение смотрел на Галину Андреевну и только смог произнести:
— Это тот, который... Которого...
— Да, да,— торопливо подтвердила Галина Андреевна.— По этому поводу мы успеем поговорить, Григорий Афанасьич. До свидания.
Гости ушли, но Шохов не торопился разрывать конверт. Наоборот, он убрал его под подушку и постарался о нем не думать. На это были свои причины. Новостей и так хватало для переживаний. И все-таки чувство неприязни, даже некоторой уязвленности не покидало Григория Афанасьевича. И все опять сходилось не на деде Макаре, а на Петрухе, который сам не пришел, хоть был повод тот же счетчик поставить, а прислал для верности Галину Андреевну...
Но... До субботы еще дожить надо.
Так и решил про себя Шохов. Что он будет ломать голову заранее, когда неизвестно, как повернется его болезнь и что с ним к этому сроку станет. В конце концов, если все знают, что он болен, всегда можно отказаться от этой самой дурацкой помочи, кто ее только придумал! Мысли вернулись на свой круг, и стало опять досадно, что ему-то никто не помогал, а тут, пожалуйста, да еще со своими материалами! К чувству досады примешивалась. еще и тревога, оттого что под подушкой лежало письмо, переданное Галиной Андреевной. Шохов догадывался о содержании письма и злился, что и здесь опять он кому-то нужен и снова будут просить о помощи. Это в то время, когда он сам в ней больше всего нуждается!! К черту! Он не станет сейчас читать письма. Он будет думать о маленькой медсестренке, которая скоро к нему придет. Она одна внушала ему сейчас полное доверие и одна ничего от него не хотела. Остальные же все — и Петруха, и Галина Андреевна, и дед Макар, и жена Тамара Ивановна — все, все чего-то от него ждали и требовали, и он устал от их требований и от своей собственной непрерывной гонки...
Наташа между тем свое слово сдержала и пришла на следующий же день к вечеру. Смерила давление, температуру и сказала, что дела у больного идут на поправку. Но лучше бы денька два-три повременить, не вставать, потому что болезнь может дать рецидив.
— Мне не нравится ваше настроение,— добавила Наташа очень серьезно.
Шохов рассматривал неотрывно ее лицо и снова поражался его чистоте и какой-то детскости выражения. А может, и беззащитности в нем. Хоть девочка явно напускала на себя, вернее, пыталась напускать какую-то строгость.
— С вами у меня настроение лучше,— отвечал он ей довольно искренно.— Вы откуда приехали сюда? В Зяб?
Может, именно эта искренность подкупила девушку. Она ответила сразу:
— Я из Москвы приехала. А что?
— С папой, с мамой?
— Да. С мамой. Она у меня в таксопарке работает... Водителем.
— Значит, вы не замужем? — спросил Шохов, но вовсе не игриво, а очень серьезно.
Наташа задумчиво поглядела на него. Ничего не ответив, она, в свою очередь, спросила: а почему он здесь один? Или его бросили?
Шохову при этих словах стало невыносимо себя жалко, и он прикрыл лицо руками. Как-то сами собой вырвались слова:
— Я устал. Я одинок. Я всю жизнь один. Я знаю, что я заболел, потому что я один...
— Но так же не бывает! — Наташа смотрела на него с такой нежностью, что у него вдруг потекли слезы.
— Бывает! Еще как бывает! Видите, я же не могу при вас держаться. А мне стыдно! Я никогда вообще не плакал!
Он отвернулся к стене, но слышал ее ласковый голос:
— Ну и поплачьте. Это у вас накопилось. Это не страшно.
— Приходите ко мне, ладно? — попросил он, так же лежа лицом к стенке. Он стеснялся своих слез, которые никак не кончались, как он ни пытался крепиться.
— Ладно,— сказала она. — У меня завтра свободный от дежурства день. Я сейчас не знаю когда, но приду. Если мама... Она надолго меня не отпускает.
— Приходите с мамой.
Наташа не ответила, лишь помахала рукой. А на пороге, повернув голову, улыбнулась. И снова Шохов проводил ее глазами до калитки, а потом сидел у оконного проема, не желая ложиться в надоевшую до тошноты постель. И только слезы, сами по себе вовсе теперь беспричинные, наплывали, и никак их невозможно было остановить.
Эти несколько больных дней стали настоящим открытием для несчастного Григория Афанасьевича. Череда событий, значительных и не очень значительных, прошла через его болезнь и не могла не иметь последствий, подчас далеко идущих.
Но ни нахрапистый приход Сеньки Хлыстова, ни избная помочь старику, ни письмо от жены, удручившее Шохова, ни еще одно письмо, от объявившегося вдруг Кучеренко, ни даже знакомство с Наташей, а болезнь, она одна прояснила то, что Шохов от себя до поры тщательно скрывал: его глубокое одиночество.
Другое дело, что послужило причиной такому одиночеству. Шохов не хотел копаться в причинах и доискиваться до их корней. Он только понял, что одному плохо.
Все же остальные события помогли открыть это главное ощутить его еще острее и необратимее. Особенно же знакомство с медсестрой Наташей. Ее появление в жизни Шохова оказалось подобно звезде в ночи, он понял: ее ему не хватало.
И теперь, захваченный новым, до сего дня незнакомым чувством, он думал об этой девушке с нарастающим нетерпением и уже какой-то необычной для него нежностью, и ждал, и торопил приход следующего дня, когда она обещала прийти.
Когда же назначили день помочи деду Макару, от которой никто бы, даже Шохов в своем состоянии, не мог отказаться, он еще сильней проникся недоброжелательством к старику, втайне рассчитывая, что по какой-нибудь причине помочь сорвется или будет перенесена, и тогда никаких препятствий для встречи с Наташей не будет. Шохов очень желал, чтобы помочь в этот день сорвалась, только вышло все иначе.
В раннюю светлину, когда истомленный долгими думами Шохов только-только по-настоящему заснул, у его калитки заиграла хулиганистая гармоника, а потом и раздались крики, призывающие на помочь. Причем звали не просто кого-то, звали по имени-отчеству самого Шохова.
Чертыхаясь, он попытался закрыться одеялом. Но уже понял, что помочь не отменяется, а значит, надо ему идти. Тогда он резко скинул на пол одеяло, сел на кровати, обдумывая, что можно было бы сделать, чтобы все-таки не пойти. Назваться больным очень бы подходило, но... Но не сегодня, так завтра все равно придется выходить из дому. Станет понятно, что причиной непоявления Шохова вовсе не болезнь. Тем более, если кто-то заметит приход Наташи, а не заметить его в таком местечке практически невозможно.
Снова раздались голоса за окном, уже во дворе. Шохов, ругнув про себя никчемную затею, выглянул в окошко и поразился, сколько было тут народу. Вместе с дедом Макаром и Галиной Андреевной стоял Петруха и дядя Федя со своими ярославскими, Коля-Поля, вселившиеся на днях в купленный домик, и даже самохинская жена Нелька, которая, конечно, больше всех и стрекотала. Все пестро одетые, как нынче одеваются на воскресник, оживленные и даже по-своему праздничные.
