Микко в каких-нибудь ста метрах от меня. Когда он подходит совсем близко, я выхожу из укрытия. Застыв, словно высохший пень, он прикладывает к глазам ладонь. Помахав рукой, я направляюсь к нему, но Микко продолжает стоять в нерешительности, готовый пуститься наутек.

— Микко, разве ты меня не узнаешь?

— Узнаю.

Микко кашляет, не разжимая губ, двигая подбородком. Взгляд его безжизненный и вместе с тем смущенный, жиденькая борода уже месяц не брита, а одежда на нем рваная и грязная. Таким я никогда не видел его прежде. И до чего же он исхудал! Скулы торчат, точно маленькие рога, суставы на пальцах большие, опухшие.

— Послушай, Микко, что ты делаешь тут, у Таймен-озера?

— Понимаешь, я собираюсь пойти продавать.

— Продавать? Что же ты будешь продавать?

— Я поеду продавать в столицу!

Правой рукой он прижимает левую, которая по-прежнему засунута в карман. Рука дрожит, да и все тело Микко теперь охватила дрожь.

— Ты… ты… нашел его?

— Да, да, нашел.

Глаза у Микко горят как в лихорадке. Их словно окутало пеленой, хотя взгляд по-прежнему кажется острым и резким.

— Ну что ж, кто знает…

— Да, да, — перебивает он меня, — я знаю. Несколько сот тысяч марок, возможно, целый миллион. А может быть, даже больше.

Я предлагаю спуститься вниз к Сарвескэйдитоайви, развести там костер, сварить кофе и немного перекусить. У меня есть на берегу укрытие от ветра, и мы сможем отдохнуть, немного поболтать. Нам есть о чем поговорить.

Но Микко возражает, он размахивает рукой, едва не задевая меня по лицу. Потом выкрикивает:

— У меня нет времени! Понимаешь, нет времени! Мне надо продавать, продавать, продавать. Несколько сот тысяч марок, может быть, миллион. Ох… ох…

— Но, Микко, ты ведь можешь съесть хотя бы хлеба, ты, очевидно, голоден. В рюкзаке у меня много еды, есть копченое сало, которое ты так любишь, есть колбаса…

— Конечно, люблю, но у меня нет времени. Я должен, я наверняка получу…

Он в плену у своей мечты, и ничто не может его остановить. Он идет, высоко подняв голову, непоколебимый в своем убеждении.

Сам того не сознавая, я иду следом за Микко.

Идиллический тайменский ландшафт словно подменили. Бесконечный мир и покой вдруг исчезают — над болотами и озерами витают тысячи вопросов, навязчивых и безответных. Меня уже не радуют, скорее утомляют и перезрелая морошка, и плеск гуляющей форели, и те таинственные тропы, что протоптал медведь.

Полдень, самое пекло, а я упорно двигаюсь на запад, словно меня что-то гонит, подхлестывает в спину. Я иду быстро, очень быстро, хотя торопиться мне, собственно, некуда. Пот струится градом, я насквозь промокаю, прежде чем выхожу на старую тропу, широкую и прямую, как шнур. Приятно наконец услышать, как стучат по твердой земле сапоги, видеть вокруг себя густые сосны, первозданный лес, который защищает от превратностей судьбы.

Я иду быстро, чуть ли не бегу в сторону Инари. Слепни, точно облако, окружают меня, и я тщетно пытаюсь отогнать их березовой веткой. Олень, заметив меня, широко раскрывает рот и кидается прочь, издавая хриплые звуки.

В животе тяжесть от съеденной морошки. От голода и жажды не осталось и следа. Я испытываю только смутную тревогу.

Микко, Микко, куда же ты теперь подался?

В один из ясных дней середины августа я сижу на вершине Моргам, одной из самых высоких гор финской Лапландии. Передо мной открывается великолепный вид — к югу до самого Рованиеми — бескрайние лесистые просторы, к востоку, близ русской границы, округлые и голые кряжи Саарисселькя. На севере, словно гигантское серебряное украшение, сверкает Инари, а к западу, по ту сторону огромных оленьих пастбищ равнины Финмарксвидда, встают прибрежные норвежские горы, и строгая цепочка ледово-синих вершин едва-едва заметна в тонкой солнечной дымке горизонта. Волнистые леса на равнинах. Голые, обнаженные горы. Лапландская грусть и тоска. И вместе с тем эта красота оставляет неизгладимый след в душе, вызывая благодарность и смирение.

Я долго любуюсь этим пленительным пейзажем с голой вершины Моргам и, лишь когда день начинает клониться к вечеру, быстро спускаюсь по круче в долину реки Лемменйоки. Чуть выше лодочной стоянки, дальше которой вверх по реке подняться уже невозможно, я перехожу вброд на другой берег реки. Уровень воды сейчас невысок, и мне хорошо видна форель, которая носится между камнями.

Холодная вода обжигает кожу, а острые мелкие камешки так и впиваются в подошвы.

Перейдя на другую сторону, я натягиваю сапоги и, пройдя несколько шагов, натыкаюсь на Альфреда и Эйно. Они сидят у догоревшего костра и над чем-то смеются. Оба видели, как я спускался с горы, и сидели совсем тихо. Если бы я их не заметил, они, конечно, меня бы окликнули.

Встреча обещает быть приятной. Мы не виделись с тех самых пор, когда, поджидая у Патсойоки медведя, неожиданно встретили Микко. Сейчас оба снова охотятся на медведя. Эйно достал свой маузер — возможно, просто затем, чтобы усесться поудобнее, а может быть, и на случай, если вдруг покажется медведь. О планах своих они говорить не любят.

Альфред подбрасывает веток в догоревший костер и наливает воды в кофейник. Мы заводим разговор о медведях, и Эйно рассказывает, что после нашей встречи он несколько раз видел косолапого, однажды совсем близко.

— Одного выстрела было достаточно. Пуля попала в глаз и вышла через затылок. Шкуру я натянул дома на стене, скоро, видно, подсохнет.

Эйно обнажает зубы и радостно смеется. Своим выстрелом он очень доволен, это была опасная игра со смертью. Эйно стрелял без упора, но ведь он недаром лучший стрелок из пистолета во всей Лапландии. Он никогда не употребляет кобуру маузера для упора, как это делают здесь другие охотники, а всегда стреляет с руки и точно попадает в цель.

Когда мы всласть наговорились о медведях, я решил спросить, не слыхали ли они про Микко. Эйно удивленно смотрит на меня и спрашивает:

— Ты что, и в самом деле ничего не знаешь?

Я отрицательно качаю головой, а он кидает на Альфреда быстрый взгляд. Глаза у того загораются, и он не спеша говорит:

— Так вот, послушай. Микко нашел свой корунд!

Оба разражаются таким неудержимым хохотом, что в конце концов оказываются в вереске. Они лежат на спине, рычат и гримасничают, держась за животы. Наконец немного успокаиваются, но от смеха у них по щекам все еще катятся слезы.

— Понимаешь, — разъясняет мне Альфред между приступами смеха и икоты. — Микко долго носил в кармане камень. Размером такой же, как корунд, который он когда-то «нашел». В конце концов Микко внушил себе, что этот камень и есть та самая пропавшая Звезда. Он так боялся потерять его снова, что всегда ходил, засунув руку в карман.

Альфреда и Эйно опять охватывает гомерический хохот.

— Если верить его рассказу, то он нашел Звезду на Екелепяя, — продолжает Альфред.

— Можешь себе представить! Никто ведь никогда не находил на той горе корунды. И Микко прямиком через лес бросился вниз в Ваотсо. Хотел дойти до Хельсинки, чтобы продать там камень, так он сам всем говорил. Ну и ну!

Эйно отпивает глоток кофе, жидкость попадает в дыхательное горло, вызывая приступ кашля. Альфред вытирает слезы ладонью и продолжает свой рассказ:

— Но далеко, конечно, он уйти не мог. Где-то у Рованиеми его задержала полиция и отправила в дом умалишенных. Микко, говорят, считает, что живет в гостинице, а доктор — это геолог, который исследует камень, потом отшлифует его и продаст ювелиру. Камень он по-прежнему держит в кармане, а ночью берет к себе в кровать.

Они смеются, словно Альфред рассказал один из своих самых веселых анекдотов.

Я спрашиваю, где находится больница и как она называется, но этого они не знают. Зато Эйно вспоминает коё-какие детали из жизни Микко в больнице.

— Он страшно боится за камень, который носит в кармане. Ты ведь знаешь, кого держат в сумасшедшем доме, — каждый там свихнувшийся на свой манер. Они весь день скандалят и мучают друг друга. Живут они так же, как и мы, но совладать со своими страстями никак не могут.