В финале «Сотникова» герой, истерзанный в полиции заплечных дел мастерами, опираясь на спину Рыбака, с трудом взбирается на стоящий под виселицей чурбан — «теперь, в последние мгновения жизни, он неожиданно утратил прежнюю уверенность в праве требовать от других наравне с собой». Наверное, ему не давало покоя чувство вины перед старостой Петром и Демчихой, которых они подвели под петлю, быть может, пожалел он и Рыбака — не проклял, а пожалел, что неплохой в общем парень покатился в пропасть, не сумел умереть, сохранив честь и достоинство.
Это отзовется, будет выдвинуто на первый план в повестях, написанных после «Знака беды».
Вот как начинается повесть «В тумане»: «Холодным слякотным днем поздней осенью на втором году войны партизанский разведчик Буров ехал на станцию Мостище, чтобы застрелить предателя — здешнего деревенского мужика по фамилии Сущеня».
Надо сказать, что даже первые начальные фразы в повестях Быкова задают точный эмоциональный тон разворачивающейся истории. «Атака сходу», начинается так: «Мы наступали. Погода выдалась такая, что хуже не придумаешь: весь день шел дождь пополам со снегом, мутная вода залила канавы. Грязь по дороге перемешалась со снеговой кашей, в которой противно хлюпали наши промокшие ноги». А это начало «Сотникова»: «Они шли лесом по глухой, занесенной снегом дороге, на которой уже не осталось и следа от лошадиных копыт, полозьев или ног человека».
И каждый раз непонятно, что сулит, куда выведет такая дорога. Но, кажется, что на этих дорогах сам воздух пахнет смертью…
Сама будничная интонация фразы, с которой начинается повесть «В тумане», наводит на мысль о том, что жизнь человеческая мало чего стоит — туман кровавый. Так много жертв, так много льется крови, что привыкли и к тому, к чему вроде бы и привыкнуть невозможно.
Чем же провинился Сущеня? Бригада железнодорожных рабочих, которую возглавлял Сущеня, пустила под откос поезд. Сработано было не очень чисто, но немцев, сразу схвативших их и избивавших до полусмерти, видно, не слишком занимало, они или не они это сделали, за диверсию, чтобы другим был урок, кто-то должен быть беспощадно наказан, подозрение пало на них, и судьба их была предрешена. Но казнили троих, а Сущеню почему-то выпустили. Слух об этом дошел до партизанского отряда, и хотя никто из командиров никогда в глаза Сущеню не видел, там решили: раз выпустили, значит предал товарищей — история ясная, как может быть иначе, чего в ней разбираться? Да и инерция въевшихся представлений от действий «троек» НКВД толкала на путь таких скорых приговоров — кто тогда считался с тем, виноват ли или не виноват обвиняемый, осудили, и все. Привыкли к такому неправедному порядку вещей… Вот и Буров считает, что Сущеню приговорили справедливо. Но что-то ему мешало, не давало покоя. Дело в том, что он этого Сущеню знал по своим детским годам — его и послали, потому что он родом отсюда. И относился к нему с симпатией — тот был разумным добрым парнем. Но, наверное, он приказ бы выполнил. Но тут вмешался случай, как это бывало, рушивший планы. Войтик, посланный на задание вместе с Буровым, проморгал подъехавших полицаев. Те тяжело ранили Бурова, а Сущеня не бросил его, а тащил на себе, подальше от полицаев, надеялся спасти. И угасавший уже Буров поймет, что сомнения у него были не зряшные, что он мог бы убить ни в чем неповинного человека, взял бы тяжкий грех на душу. Погиб в схватке с полицаями и Войтик, который был напарником Бурова. И Сущеня понимает, что, хотя ему повезло, он, приговоренный партизанами к смерти, чудом остался жив, деваться ему некуда, кольцо недоверия ему разорвать не удастся, его будут считать виновным в гибели партизан, которых он старался спасти. «Жить по совести, как все, на равных с людьми он больше не мог, без совести он не хотел… Человек не все может. Иногда он не может ничего ровным счетом. Погибли же эти люди, партизаны и патриоты. Чем он лучше их? В их смертный час он был вместе с ними и, наверное, уже потому заслужил такую же участь… Его вольная воля — может, то единственное, что в нем осталось никому неподвластным. Все-таки он умрет по собственному выбору… Пусть хотя бы это утешит его в горький час. Другого утешения себе он не находил…» Этими размышлениями Сущени, покончившего с собой, завершается повесть «В тумане».
В повестях Быкова, о которых уже шла речь, и тех, к которым тянутся смысловые линии от повестей «Знак беды» и «В тумане», всегда есть еще один, кроме персонажей, герой, очень важный для автора, может быть, самый важный, — Время. Разными своими гранями, так или иначе оно воздействует на судьбу каждого персонажа, и чтобы понять их до конца, надо постичь его. Для Быкова очень важны закономерности времени, движение истории, творимой людьми и подминающей людей, но воспринимаемой ими как хаос обыденной сегодняшней жизни. Быков размышляет над атмосферой времени, незаметно подчинявшей себе людей, определявшей и ограничивавшей не только их возможности, но и их побуждения — даже тогда, когда его героям кажется, что они поступают по собственной воле, они находятся в зависимости от атмосферы времени, проникающей во все поры действительности.
Есть внутренняя связь между Степанидой из «Знака беды» и героем повести «Стужа»: одни и те же исторические обстоятельства ставят их перед выбором — как вести себя. Степанида действует по совести, наперекор тому, что требуется и одобряется. Азевич выбрал другую стезю — приспосабливался, выслуживался, делал все, что прикажут. И вот война… Действие в «Морозе» происходит в рано оборвавшую осень свирепую зиму проклятого сорок первого года. В такую злую холодину добрый хозяин и собаку из хаты не выгонит, а каково человеку, которого война лишила приюта и крова, каково ему под пронизывающим ледяным ветром в поле или скованном морозом лесу? Не только немцы и полицаи, но и эта стужа может загнать в могилу — не от пули, от простуды умирает бывший, районный прокурор, ставший комиссаром партизанского отряда. Вряд ли кто-нибудь из этого маленького отряда, состоявшего большей частью из местных руководящих работников, как тогда их именовали, из районного актива, уходя летом в первые дни войны в лес, думал, что это надолго, — верили, что Красная Армия вот-вот оправится от «вероломного» удара немцев, соберется с силами и через несколько недель, самое большее, через три-четыре месяца погонит захватчиков на запад, отобьет захваченную врагами землю, и они героями возвратятся в свои райкомы, райисполкомы, суды. В голову не могло прийти, в самом страшном сне привидеться, что фронт откатится до самой столицы. А может, и она уже у немцев, нынче здесь, в глухомани, даже не узнаешь толком, «где она, Россия, по какой рубеж своя». Да и отряду их к зиме пришел конец: кто погиб в схватках с немцами, кто попал в лапы полицаям, а кто, решив, что война проиграна и надо пока не поздно спасать свою шкуру, поладить с новой властью, подался в полицаи, стал фрицевским прислужником.
Вот так оно и случилось, что, похоронив комиссара, Азевич, бывший инструктор райкома, остался один в лесной землянке отряда. Что делать дальше? Еды не осталось ни крошки. Да и какая война в одиночку? Надо отсюда выбираться, может, если повезет, отыщет он какой-нибудь более удачливый отряд и прибьется к нему. Но к людям, в село или хутор, соваться опасно, можно головой поплатиться — он это понимает, уже были случаи, когда предавали. Азевич пытается это как-то объяснить себе — на ум сразу же приходит твердо усвоенное на курсах и семинарах, с тех пор навязшее на зубах: «Прежде чем к кому-либо наведываться, надо хорошенько подумать, припомнить, чем тот дышал в недавнее предвоенное время, в годы классовой борьбы, разоблачения врагов народа. Пусть тогда и вырвали многое с корнем, но, наверное, не все». И вроде бы ему все ясно, все просто. Вроде бы… Есть, однако, в скитаниях от села к селу по незнакомым дорогам, без какого-либо плана в надежде на счастливый случай все сильнее заболевающего Азевича одна странность, свидетельствующая, что не так уж он уверен теперь в правоте внушавшихся ему и затверженных им истин о «классовой борьбе» и «врагах народа», какой-то червь сомнений грызет его. Неподалеку — всего-то десяток километров — начинается его район, где прожил он всю свою жизнь, который изъездил, исходил вдоль и поперек, помнит каждый хутор, каждую рощицу, каждую тропинку, знает множество людей и его там хорошо знают. Казалось бы, что тут думать, яснее ясного, что надо отправляться туда. Но что-то останавливает Азевича, не дает ему повернуть в эту сторону. Он не додумывает, боится додумать до конца. Что же его не пускает, почему ему заказана дорога в родные места? Но в горячечном бреду одолевшей его простуды всплывают как кошмарный сон эпизоды его жизни, вытесненные в подсознание, потому что слишком тяжко было вспоминать об этом. Много зла там было сотворено при его прямом участии, его руками, во многие хаты, даже в собственный дом принес Азевич беду. Это он силой загонял в колхозы, выбивал план хлебозаготовок и всяких других поставок, забирая у селян последнее, обрекая их на голод, это он помогал разоблачать «врагов народа». Правда, не по своей воле и охоте Азевич все это делал — где-то в заоблачных высях верховной власти принимались решения, облеченные в жесткие, категорические, но сулящие светлое будущее слова, которым Азевич верил. Непосредственное его начальство отдавало строгие приказы, которых он не осмеливался ослушаться, старательно выполнял все, что требовалось. Но тем, на кого он обрушивался, кому от него доставалось, какое было дело, что действовал он не по своей воле. Для них он был тем топором, который крушил их жизнь. Вряд ли это забыли. Так что туда, в свой район, ему нечего соваться.
