«Константин Симонов, — вспоминает А. Адамович, — справедливо говорил: расспрашивайте и записывайте народ, если хотите знать всю правду об Отечественной войне! Спросите свой народ!» И сам Симонов взялся делать документальный фильмы «Шел солдат…» и «Солдатские мемуары» (в этом названии уже есть полемический запал), в которых рядовые участники войны рассказывают о том, что видели и пережили на фронте. Но это все же солдаты… А в книге А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника «Я из огненной деревни» мирные жительницы, белорусские колхозницы, вспоминают, как измывались над людьми, как зверствовали на оккупированной территории гитлеровские каратели. И в «Блокадной книге» об осаде Ленинграда рассказывают люди, тоже оружия в руках не державшие.

Как же так, о войне, а рассказывают не только солдаты? Есть ли в этом нужда? Разве от них зависел исход сражений? Разве кто-нибудь из них сразил хотя бы одного вражеского солдата?.. Но вспомним, что это была за война… Вести ее пришлось всему народу. Солдат, поднимавшийся в атаку, белорусская крестьянка, делившаяся с партизанами скудным харчем, ленинградский ученый-архивист, продолжавший, несмотря на холод и голод, артиллерийские обстрелы и бомбежки, работать, — у каждого из них была своя очень тяжелая война, и только все вместе, объединенные общей целью, которая им была дороже их собственной жизни, они могли одолеть такого сильного и свирепого врага. Обратившись к пережитому этими людьми из самой гущи народной, документальная литература не только открывает неведомые, незаслуженно остававшиеся в тени героические и трагические страницы грозных военных лет, — у нее есть и «сверхзадача»: она исследует то, что можно назвать нравственным фундаментом народной войны, великой нашей победы.

Начну с нескольких цитат из рассказов Владимира Богомолова.

«К тому же мне был всего двадцать один год, и, естественно, ко мне относились иначе, чем к другим комбатам! Если командир полка и его заместители старались ничем это не показывать, то Маслов — самый молодой из моих полковых начальников — не скрывал, что считает меня мальчишкой, и обращался со мной соответственно, хотя я воевал с первых месяцев войны, имел ранения и награды» («Иван»).

«Мне было девятнадцать, а ей восемнадцать лет. Мы встречались тайком: командир роты и санитарка» («Первая любовь»).

«Я не успел дойти до калитки, как со двора появился подполковник — высокий, молодцеватый, в свежих, тщательно отутюженных шароварах и гимнастерке с орденскими планками, в новенькой полевой фуражке и начищенных до блеска сапогах. Обтянутая черной глянцевитой лайкой кисть неподвижно торчала из левого рукава. Было ему лет тридцать пять, но мне в мои девятнадцать он казался пожилым, если даже не старым» («Зося»).

Нет, здесь речь идет не об одном и том же человеке: каждый из рассказов вполне самостоятелен, они не образуют цикла, — и действуют в них люди разные. И все-таки этот интерес к людям одного поколения, двадцатилетним Великой Отечественной, требует объяснений. Требует объяснений этот — скорее всего непроизвольный — выбор героя, а если точнее сказать — точки зрения на происходящее, потому что повествование в рассказах Богомолова ведется от лица этого героя…

Чтобы верно понять пафос творчества писателя, надо отыскать источник того сердечного волнения, которое заставляло его браться за перо.

«Это чувство я испытываю постоянно уже многие годы…» — так начинается одна из лирических миниатюр, написанных Богомоловым через два десятилетия после войны, речь в ней идет о сверстниках писателя, ушедших на войну в сорок первом, о школьных товарищах, погибших на фронте. И еще о тех идет речь в этой миниатюре, для кого эта потеря навсегда осталась незажившей, незаживающей раной. Случайно рассказчик встретил мать своего одноклассника. «И хотя Ленька, как я слышал, погиб в первом же бою, возможно, не успев убить и одного немца, а я пробыл на передовой около трех лет и участвовал во многих боях, я ощущал себя чем-то виноватым и бесконечно должным этой старой женщине, и всем, кто погиб — знакомым и незнакомым, — и их матерям, отцам, детям и вдовам…» Столько лет прошло, но и нынче «до боли клешнит сердце: я вижу мысленно всю Россию, где в каждой второй или третьей семье кто-нибудь не вернулся…»

«Сердца моего боль» — так называется эта миниатюра. И она, мне кажется, ключ ко всему творчеству Богомолова. И к главной, самой популярной его книге — роману «Момент истины» (первоначально он назывался «В августе сорок четвертого…»).

И дело не только в том, что и в этом романе возникает тот же, повторяющийся во всех произведениях Богомолова горький мотив: «Вчера встретила у Белорусского вокзала Машу Терехову, стояли с ней на площади и плакали, — пишет мать на фронт одному из героев романа, девятнадцатилетнему лейтенанту. — В вашем классе еще две похоронки: под Севастополем погиб Сережа Кузнецов, а в Белоруссии убили Милочку Панину. Оказывается, она была на одном с тобой фронте. Это девятая по счету смерть в вашем классе — бедные ребята, несчастные матери!» Важнее другое — стоящее за этим письмом острое, никак не притупившееся у писателя в течение долгих лет ощущение трагического времени. И еще одно: внутренняя убежденность, что именно там надо искать ключ к кардинальным нравственным проблемам нашего века, что пережитое тогда, когда все — чувства, поступки, решения — оплачивалось самой высокой из всех возможных ценой — кровью и жизнью, открывает художнику многие «тайны» человеческого сердца.

Даже для писателей военного поколения, звезда которых стремительно всходила на литературном небосклоне на рубеже 50-х и 60-х годов, судьба Богомолова необычна. Первый его рассказ «Иван», опубликованный в 1958 году, отличался такой художественной силой и зрелостью, что критики единодушно — вполне обоснованно — посчитали автора вполне сложившимся, «состоявшимся» писателем. Рассказ был замечен и выделен, хотя тогда официозная критика очень много и настойчиво говорила о том, что требуются, пришел час широких, всеобъемлющих полотен, только здесь можно ждать настоящих удач. Даже то, что после «Ивана» Богомолов напечатал всего один рассказ «Зося» и несколько литературных миниатюр, никак не отразилось на его литературной репутации.

Если попытаться отыскать «ключевое» слово, определяющее самое главное, нравственную доминанту богомоловских героев, я, не колеблясь, сказал бы: ответственность. Само собой разумеется это, как и всякое другое односложное, «формулировочное» определение, неизбежно упрощает и характеры, и содержание произведений, хотя уместно здесь, наверное, напомнить, что «отец» итальянского неореализма Чезаре Дзаваттини проницательно заметил, что война — «тема тем», потому что она синтезирует «чувство ответственности, которым человек должен обладать в отношении к жизни». Да, Богомолов помнит о трагедиях безжалостно оборванных войной жизней. Пишет о неестественной, непосильной для ребячьей души, ненависти фашизма (это стало темой фильма «Иваново детство», снятого Андреем Тарковским). Пишет о первой любви — несбывшейся, но незабываемой. И все-таки главное для него во всех этих историях ответственность. Могу в данном случае прямо сослаться на его собственное признание: «Меня интересует не война сама по себе, а человек, главным образом молодой, причем обязательно Воин и Гражданин; основное мерило в оценке людей для меня — их полезность и активность в общей борьбе». Вот авторский комментарий к «Ивану» и «Зосе»: «Мальчик в „Иване“ не объект жалости. Естественно сочувствие к обездоленному войной ребенку, но мужественные суровые люди относятся к нему с любовью и нежностью не оттого, что он потерял мать, сестренку, отца, а потому, что, на каждом шагу рискуя жизнью, он умудряется делать больше, чем это удается взрослым разведчикам. В великом фронтовом братстве он и в свои двенадцать лет труженик, а не иждивенец. То же самое и в „Зосе“. Рассказчик дорог мне не только своей нравственной чистотой, мечтательностью и лиризмом, но в первую очередь тем, что он воин, имеющий на личном боевом счету „больше убитых немцев, чем кто-либо еще в батальоне“».