Литмир - Электронная Библиотека

— Откуда она у вас? — спросил он взволнованно.

Витоль не ответил и, в свою очередь, спросил:

— Представляет ли она какую-нибудь ценность?

— Безусловно. Это «Амур и Психея» работы Франсуа Буше, картина из коллекции князя Тихвинского.

Витоль кивнул головой.

— Как эта картина оказалась у вас? — снова спросил Георгий Абгарович.

— Ее похитили попрыгунчики у какого-то прохожего.

— Вы задержали его?

— Мы задержали одного из попрыгунчиков.

— Было бы лучше, если бы вы задержали прохожего.

Оба молчали.

— Обнадеживающая находка, — сказал Георгий Абгарович. — Все эти годы я считал эту коллекцию… утраченной… теперь… эта находка… Значит, коллекция не погибла!

— А вы не допускаете, — спросил Витоль, — что сохранилась только одна эта картина?

— Допускаю. Но вот какое странное совпадение… Недели полторы назад наша сотрудница, проглядывая иностранные газеты, обратила внимание на небольшую заметку. Речь шла о том, что шведский коммерсант Ивар Свенсен ведет переговоры о приобретении картин из коллекции князя Тихвинского. Я не очень поверил этому, поскольку подобные сообщения всякий раз оказывались блефом.

Витоль молча положил папиросу.

— Не представляю себе, кому поручить это дело. Все мои сотрудники просто валятся с ног от усталости.

— Речь идет о бесценных сокровищах искусства, принадлежащих народу, — неожиданно резко заговорил Георгий Абгарович. — Владимир Ильич и Анатолий Васильевич придают нашему делу первостепенное значение. Наш музей получает дрова на эту зиму по специальному решению Совнаркома. Если вы не сумеете изловить двух-трех налетчиков или спекулянтов, это не нанесет России такого ущерба, как потеря этих сокровищ.

— Есть у меня один сотрудник… только что демобилизовался. Опыта у него маловато, но паренек старательный… К тому же сам искусством интересуется… Живописью.

На высоких малярных козлах, под самым потолком круглого зала в особняке, где помещался угрозыск, Макар Овчинников закрашивал белой краской плафон с изображением Венеры, рождающейся из пены вод в окружении амуров с трубами. Столы сотрудников были сдвинуты к входной двери и покрыты газетами. Посреди зала стоял массивный черный буфет, забитый толстыми папками.

Витоль вошел в зал и, увидев Макара, поморщился.

— Тебе что, Макар, делать нечего?

— Я, Карл Генрихович, по поручению партячейки… Решили ликвидировать этих венер и амуров. Завтра придет Миша Рубашкин и распишет потолок революционным искусством. В центре нарисует пролетария, мускулистой рукой сжимающего глотку многоголовой гидры разрухи, а по бокам — рабоче-крестьянский орнамент в виде серпов и молотов, заместо этих амуров и психеев.

— Слезай, Макар. Есть для тебя дело поважнее, тоже… по живописной части… будешь этих амуров и психеев… разыскивать.

Он подошел к буфету и достал с полки одну из папок.

— Вот, держи. Познакомишься с делом, зайдешь.

Он направился к двери и, остановившись на пороге, сказал:

— А Рубашкину своему скажи, чтобы не приходил. Потолок уродовать запрещаю.

Витоль ушел. Макар спустился вниз и взял папку, на которой было написано:

«Дело о похищении коллекции бывш. кн.

Тихвинского С. А. 1918 год».

Папка оказалась довольно тощей. Содержалось в ней лишь несколько свидетельских показаний, часть из которых была написана чернильным карандашом, и тоненькая брошюра с описанием собрания художественных ценностей князя.

Из свидетельских показаний Макар узнал, что комиссар Кочин, проводивший реквизицию имущества князя Тихвинского, был срочно вызван в Петроград, а упаковкой и доставкой коллекции руководил матрос Петровых. Сам Петровых был, конечно, вне всяких подозрений, поскольку по происхождению был из рабочих и на фронте показал себя преданным бойцом революции.

В упаковке коллекции, помимо Петровых, принимали участие еще два человека — бывший управляющий князя Илья Спиридонович Тараканов и плотник Егор Поселков, которого Петровых и Тараканов в своих показаниях называют просто Митричем.

Однако по материалам дела и Митрич и Тараканов также оказывались вне подозрения, поскольку упаковка ящиков производилась под строгим надзором самого Петровых, который ничего подозрительного за ними не заметил.

Этими сведениями и ограничивалось дело о похищении коллекции.

За отсутствием каких бы то ни было улик и вещественных доказательств, а также в связи с уходом следователя Веденкина на фронт следствие по делу было прекращено.

Изучив документы и поговорив с Витолем, Макар решил начать новое расследование с допроса задержанного попрыгунчика.

Макар допрашивал попрыгунчика в круглом зале. Все было уже расставлено по местам, и только белое пятно на плафоне напоминало о незавершенной затее Макара.

Макар поднял голову к потолку и, увидев незакрашенную Венеру, в сердцах ударил кулаком по столу.

— Скажешь или нет? — грозно обрушился он на попрыгунчика. — Я же не чиновник какой-нибудь, я твой брат, рабочий!

Попрыгунчик съежился.

— Я же говорю… Плюгавенький такой буржуйчик. В очках. В черном пальто.

— Очкастых да в черных пальто в Петрограде тысячи. Как его искать?

— Ты начальство, тебе виднее…

— Начальство, начальство… — рассердился Макар. — Четыре года как революция. Пора бы отвыкнуть от этой рабской психологии. А если, к примеру, завтра мировая революция, что будешь делать?

— А чего делать? — осклабился попрыгунчик. — Не знаю. Тебе виднее, ты начальство…

— Ох и темный ты… — огорченно вздохнул Макар. — Ну хоть голос у него какой, можешь описать?

— Голос у него жалобный. Я, говорит, денег вам цельную кучу отвалю. У меня денег, говорит, куры не клюют, А на что они нам, деньги?! Мы никого не трогаем, так только, пугаем, да и то больше буржуев недорезанных.

— Толку от тебя, Козихин, как от козла молока. Ну, к примеру, глаза у него какого цвета, волосы?

— Волосы? Не то лысый, не то в кепке. А глаза… я же говорю — в очках. В темных очках, вроде как у слепых.

— Ладно, подпиши…

Макар протянул протокол допроса Козихину, тот широко улыбнулся.

— Я неграмотный.

— Ставь крестик. Вот здесь.

Козихин пососал кончик чернильного карандаша и поставил крестик.

— Да, вспомнил, — спохватился он. — На ногах у него сапоги были хромовые… или галоши резиновые… В темноте блестели.

— Так сапоги или галоши?

Козихин задумался.

— Не помню. Вот только помню, что блестели. Может, калоши, а может, и сапоги.

Козихин, однако, неспроста путал галоши с сапогами. Человек, у которого попрыгунчики отняли картину, действительно носил галоши, но галоши глубокие, доверху закрывающие ботинки.

Галоши эти в то время, как Макар допрашивал Козихина, месили весеннюю грязь на пустынной дачной улице в Озерках, под Петроградом.

Увязая в жидкой и глубокой грязи, человек этот с плетеной кошелкой в руке направлялся к двухэтажной даче с цветными стеклами на огромной террасе. Остановившись у калитки, он оглядел дачу, казавшуюся необитаемой, обернулся и, убедившись, что улица пустынна, открыл щеколду, запертую изнутри, и толкнул калитку. По выложенной кирпичами дорожке он направился к крыльцу.

Поднявшись по узкой скрипучей лестнице, он оказался в просторной комнате с высокими, во всю стену окнами.

Посреди комнаты стояла холодная, как видно, давно не топленная железная печурка, а в углу — мольберт с потемневшей от времени картиной старого голландского мастера, изображавшей трех повес, пирующих в кабачке.

Повсюду у стен стояли картины в золоченых и дубовых рамах, картины без рам, рамы без картин и просто холсты, свернутые в рулоны.

— Кто там? — раздался простуженный голос из-под груды тряпья, валявшегося на низкой тахте.

— Добрый день, господин Тамарин, — произнес посетитель. — Это я.

Тряпье зашевелилось, и из него появилось бородатое лицо сравнительно молодого человека. Выбравшись из тряпья, он накинул на плечи солдатскую шинель и с брезгливой миной взглянул на вошедшего.

4
{"b":"543950","o":1}