…Золоченая карета, запряженная шестеркой лошадей, подкатила к парадному крыльцу большого барского дома, На запятках стоял негритенок, одетый в ливрею. К карете подошел слегка сутулый человек с близорукими глазами, раскрыл дверцу и склонился в поклоне. Из кареты вышла дама в пудреном парике и, взбежав по лестнице, улыбнулась красавцу лакею, предупредительно распахнувшему перед ней парадную дверь…

После сеанса Доброво поднялся в кинобудку и попросил длинноволосого киномеханика в студенческой курточке показать ему некоторые куски пленки. Он долго и внимательно разглядывал их на просвет и наконец обратился к механику:

— Попрошу вас. Вырежьте мне, пожалуйста, несколько кадриков… Этот… Этот и вот этот…

— Не могу. Нам не разрешают. Вы попросили показать, я показал. А вырезать — не могу, — сказал киномеханик. — И потом… простите, кто вы?

— Моя фамилия Доброво.

— Прокофий Филиппович? — расплылся в улыбке киномеханик.

— Откуда вы меня знаете? — удивился Доброво.

— Я был студентом юридического факультета. Знаю ваш учебник криминалистики. Собирался быть адвокатом… — усмехнулся киномеханик. — Зачем вам эти кадрики, Прокофий Филиппович?

— Видите ли… мне показалось, что один из этих статистов замешан в деле, которое меня интересует, — сказал Доброво. — И я был бы вам очень признателен, если бы вы все-таки подарили мне эти три маленьких кусочка ленты.

Киномеханик улыбнулся и взял ножницы.

Помощника режиссера, молодого человека в кожаной куртке и мотоциклетных очках, Доброво разыскал в задымленной комнатушке кинофабрики, где одновременно гримировали и переодевали артистов, режиссер и оператор обсуждали план съемки, а участники массовых сцен получали деньги у пожилой кассирши, кутавшейся в темный шерстяной платок.

Разглядывая на просвет вырезанные кадрики, помощник режиссера сказал:

— Мы снимали этот эпизод в Знаменском, в имении Тихвинских. Это парадное крыльцо… Слуга у кареты и лакей наверху не артисты, люди случайные.

— Случайные? — переспросил Доброво. — Участники народных сцен?

— Нет, нет, это не наши люди. Они случайно были там, в Знаменском, в имении. Не знаю, право, что они там делали, но когда они появились, Тарсанов решил их использовать. Ему понравилась фигура вот этого лакея у двери, — помощник режиссера показал на пленке Маркиза.

— А фамилии этих людей… Я мог бы узнать? — спросил Доброво. — У вас, вероятно, записаны их фамилии?

Помощник режиссера заглянул в свою тетрадку, вытащенную из куртки, и сказал:

— Фамилии… фамилии… Здесь столько фамилий… Малинин, Кривченя, Масленникова, Петров. Нет, нет, все не то, другая съемка… А здесь? Вот. Баранов-Переяславский, Кусакина, Лихачев, Калужский, Сипавина… Нет. Не помню. Решительно не помню, кто из них кто. И к тому же, насколько я помню… я просто не записал их фамилий.

— Жаль, — сказал Доброво. — Я бы дорого дал, чтобы узнать фамилию этого человека. — Он показал на Тараканова, стоящего рядом с каретой.

— А зачем вам… этот человек? — спросил помощник режиссера.

— Видите ли… я когда-то учился с ним в одной провинциальной гимназии. Хотелось бы его разыскать, если это он…

Доброво поклонился и вышел из комнаты.

Старушка в зеленом капоте подошла к помощнику режиссера и спросила шепотом:

— Вы знаете, Петенька, с кем вы только что беседовали?

— Нет. А вы знаете?

— Конечно, знаю. Это знаменитый Доброво.

— Доброво? Не слыхал.

Дома, в своем кабинете, Прокофий Филиппович разложил фотографии кадров из фильма «Фаворитка его величества» на письменном столе и стал их тщательно рассматривать через лупу. Со двора донеслись звуки шарманки, и надтреснутый старческий голос запел:

Доброво подошел к окну, распахнул его и увидел во дворе рядом с сараями старого шарманщика с морской свинкой, окруженного детьми. Из окон выглядывали жильцы, а в глубине двора кто-то звал дворника:

— Ахмет, Ахмет!..

Доброво задумчиво взглянул на крышу, на чердачное окно, откуда когда-то появился Кешка…

Он вернулся к столу, достал пачку фотографий и выбрал из них две — увеличенные портреты Тараканова и Маркиза, отложил их отдельно. Потом Прокофий Филиппович подошел к книжному шкафу и, порывшись на одной из полок, вытащил тоненькую книжечку, такую же, какую Артур привез Вандербергу.

На обложке было написано:

Доброво полистал каталог и раскрыл его на фотографии фарфоровой статуэтки, изображающей крылатого Пегаса. Он положил каталог на стол и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.

Клетка с попугаем, которую Макар нашел в каюте Маркиза, стояла в кабинете у Витоля. Попугай дремал, не обращая никакого внимания ни на Витоля, беседовавшего с Доброво, ни на молодую женщину в кожаной курточке, что-то диктовавшую машинистке, закутавшейся в старый плед, ни на сотрудника угрозыска, занятого поиском нужной карточки в картотеке, занимавшей целую стенку в комнате.

— Нет, нет, Карл Генрихович, вы меня неправильно поняли, — говорил Доброво. — Работать я у вас не собираюсь. Я слишком стар, чтобы начинать жизнь заново. Просто я не хочу, чтобы уникальная коллекция Тихвинского пропала для России…

— Она пропала, Прокофий Филиппович… — с горечью сказал Витоль. — Сгорела.

— Как сгорела?

— Во время пожара. На станции Изгорск. Сгорела дотла.

Доброво прищурил глаза.

— Эти сведения достоверны?

Витоль подсел поближе к Доброво.

— Вполне. Сгорел пакгауз, все, что там было. Спасти ничего не удалось.

Доброво помолчал.

— Боже мой… А я размышлял… медлил…

Он встал.

— Мне показалось, — сказал Витоль, — что вы хотели мне что-то сообщить. Или я ошибся?

— Нет, не ошиблись. Я хотел сообщить кое-какие подробности, к сожалению, ныне потерявшие всякий смысл…

Доброво направился к выходу, но задержался в дверях.

— Вы сказали, что из огня ничего вынести не удалось?

— Ничего. Наш сотрудник пытался спасти хоть что-нибудь, но ему это не удалось…

В большой палате Изгорской городской больницы, куда после пожара попал Макар, больные еще спали, когда ранним утром в раскрытом окне появился Кешка. Макар заметил его и тихо присвистнул. Кешка подошел к нему и развязал узелок, в котором оказалась миска с вареной картошкой.

— Все в окна лазишь? — шепотом спросил Макар.

— А в двери меня не пускают, — улыбнулся Кешка.

— Откуда взял? — Макар кивнул головой на миску с картошкой.

Кешка вздохнул и отвернулся.

— С рынка?

Кешка вяло кивнул.

— Краденого есть не буду, — все так же тихо, но твердо сказал Макар.

— А ты мне деньги, что ли, давал?!

— Мне ничего и не надо.

— Не надо… — проворчал Кешка. — Жрать не будешь — совсем подохнешь.

— Неужто ворюга из тебя вырастает? — вздохнул Макар.

— Не… — улыбнулся Кешка. — Я богомазом буду.

— Богомазом?

— Ну да. У нас в монастыре Данила косой, знаешь, сколько огребал? За одного Георгия Победоносца ему отец Николай целый мешок проса отвалил.

Макар помрачнел.

— Опять за свое. Сколько раз я тебе говорил, нету бога, нету!

— Слыхал я это, — снова заулыбался Кешка. — Однако иконы-то есть?

Скрипнула дверь. Кешка нырнул под кровать. Старая нянечка заглянула в палату, кого-то разыскивая, и тут же прикрыла дверь.

— Ушла? — спросил Кешка из-под кровати.

— Ушла.

Кешка выбрался из-под кровати.

— А валенки куда девал? — испуганно спросил он.

— Не бойся. У нянечки в шкафу твои валенки.

Кешка посмотрел на миску с картошкой.